Дьявол в музыке (ЛП)

- Послушай, ты ведь не собираешься ехать под таким ливнем? Все путеводители пишут про осенние дожди в Италии. Там говориться, что реки выходят из берегов, затапливают дороги и смывают мосты.

Путеводители служили доктору источником причин не отправляться в путешествия. Джулиан частенько побарывал в себе искушение выбросить из их окна экипажа.

- До самых сильных дождей ещё несколько недель. А Симплон – отличная дорога.

- Отличная дорога не помешает тебе простудиться и умереть.

Джулиан положил ему руку на плечо.

- Если мне суждено умереть в Италии, мой дорогой друг, я постараюсь сделать это артистично.

Вплоть до конца дня МакГрегор не смог поймать Брокера. Пока Кестрель в спешке собирал подписи – в такой спешке, какую может позволить себе столь хладнокровный и невозмутимый человек, как Кестрель – Брокер пополнял их запасы всего на свете – от мыла и зубного порошка до бренди и пороха. МакГрегор был слегка потрясён, узнав, что его друг возит с собой пистолеты – это напомнило ему услышанные когда-то истории о разбойниках, что встречаются на дорогах континента. Кроме того, они ездили по таким местам, что отлично подходили для засад. Правда единственной заботой, что могла обеспокоить Кестреля, казалось была необходимость найти гостиницу с достаточно чистым постельным бельём.

Каждый час для доктора тянулся вечность. Он ненавидел бездельничать. Лишь старики и калеки могут греться у огня днём в понедельник – такие, как его друг доктор Грили, что сломленный и измученный закончил свою жизнь на каких-то унылых водах, в окружении незнакомцев. МакГрегор бывал у него и не мог забыть его дрожащие руки, тщетные попытки встать или ходить, слёзы в глазах, когда он понял, что сам не может ни есть, ни мыться. МакГрегор оставался с доктором Грили, сколько мог, а уезжая, молился о том, чтобы умереть, не успев стать немощным и бесполезным.

Он вскочил, набросил плащ и отправился прогуляться под дождём. Женева была такой же шумной и деловой, как обычно. МакГрегор обожал её чистоту, порядок и трудолюбивых, образованных людей, но втайне немного досадовал, что она недостаточно континентальная. Но это вздор – континент был для него одним большим испытанием. Он с трудом преодолевал обычные ежедневные заботы – заказывал еду, ухаживал за своей одеждой, покупал свечи и писчую бумагу. Доктор думал, что знает французский, потому что мог читать французские сочинения по медицине. Но когда он пытался говорить, получалась каша из слов, отчего слуги и форейторы смотрели на него с сдерживаемым нетерпением или открытым презрением. Кестрель, конечно, говорил по-французски и по-итальянски, будто родился на континенте и знал все местные обычаи, так что МакГрегору редко приходилось самому заботиться о себе. Но он досадовал на то, что похож на ребёнка, вечно сбитого с толку и беспомощного.

Он знал, что был вспыльчив и нелюбезен – он не дал Европе и шанса. Но как он мог, когда дом настойчиво играл на струнах его сердца, а жестокий голос шептал в ухо: «Не задерживайся надолго! Они могут понять, что справятся и без тебя!». Доктор стыдился рассказывать про это Кестрелю и не знал, как тот сможет это понять. В его возрасте человеку не понять старика.

МакГрегор прошёл вдоль северного побережья Женевского озера. Отсюда открывался знаменитый вид на Монблан, но небо ещё ни разу не было достаточно чистым, чтобы доктор увидел гору. Теперь он её уже и не увидит. Завтра он уезжает в Англию вместе с курьером, которого Кестрель даст ему в сопровождающие. Эта мысль не принесла того удовлетворения, что он ждал. Конечно, он испытывал облегчение при мысли о доме, но то было облегчение побежденной армии после капитуляции. Уже в сумерках он возвращался в гостиницу и прошёл мимо маленькой церкви, где три столетия назад Джон Нокс проповедовал протестантизм. Доктор сказал себе, что Нокс не позволил бы тоске по дому, упрямой гордыне и досаде прогнать его с континента. Но Нокса вдохновляла Реформация, и у него была паства, которую нужно оберегать и наставлять. Вот чего не хватало МакГрегору – точки приложения своих сил. Путешествие по Европе состояло из безделья и наслаждения искусством, а доктор презирал первое и не слишком понимал второе.

Когда он вернулся в их с Кестрелем гостиную, он увидел, что дверь в спальню друга открыта. Внутри был Брокер, благоговением складывающий три дюжины только что выстиранных шейных платков в прямоугольную коробку. МакГрегор сделал шаг вперед и встал в дверях.

- Где твой господин?

- Он пошёл купить словарь, сэр.

- Словарь? Какой словарь?

- Словарь миланского, сэр.

- Кому на этом свете может понадобиться словарь миланского? Там говорят на итальянском.

- На самом деле, нет такого языка – италянского, сэр, - с готовностью объяснил Брокер. – Есть тосканский, неполитанский, венецкий, и не знаю, какие ещё. А в Милане – миланский. Вот его мистер Кестрель и хочет подтянуть.

МакГрегор невольно улыбнулся, услышав, как юный лондонец-кокни рассуждает о наречиях итальянского[17].

- Думал ли ты, перед тем как встретиться с Кестрелем, что когда-то будешь часто ездить в Италию?

- Перед тем как встретиться с мистером Кестрелем, я думал, что поеду только в Австралию.

МакГрегор понял, что Брокер говорит в каторжной колонии в Ботани-Бэй и что, вероятно, он прав. Даже самый искусный карманник не может воровать бесконечно. Вдруг доктора осенила мысль, которую он должен был давно осознать.

- Это ведь из-за Кестреля ты не хочешь ехать в Милан, так?

Брокер не ответил.

- Кестрель не хочет, чтобы я об этом знал, так? Вот почему он пытался увести разговор в сторону, когда утром я спросил, почему ты не хочешь ехать в Италию. Потом он всё же сказал мне спросить тебя самого – наверное, потому что знал, что я всё равно бы спросил. Ну так – в чём дело? Выкладывай, парень.

- Я думаю, ему лучше держаться подальше от этого италянского убийства, сэр. Да только он вцепился в это, как клещ[18].

- Но почему бы ему не попробовать решить его? Он ведь уже раскрывал убийства.

- Но не в Италии, сэр. Тут всё по-другому. Эти sbirri – то есть полицейские, сэр, но вы не называйте их так в лицо, это невежливое слово – они имеют право цапнуть, кого хотят, и бросить в холодную.

- Ты не знаешь, я не понимаю, когда ты начинаешь говорить этот вздор.

- Я хочу сказать, сэр, если они заподозрят кого, то могут арестовать и отправить в тюрьму. А если они решат, что он карбонарий – то есть, радикал такой, сэр, который замышляет против австрияков[19] – то он никогда из тюрьмы не выйдет, потому что даже если sbirri не смогут доказать, что он карбонарий, то он сам не сможет доказать, что не карбонарий. Так что пошлют его в какую-нибудь австриякскую тюрьму и железа не пожалеют – кандалов, то есть. – Брокер подошёл близко, его глаза были почти круглыми. – А в Риме людям отрубают головы! Я сам видел, когда мы были там в прошлый раз! Это дикость!

- Ты же знаешь, гильотина намного более человечна, чем наша виселица. Она убивает почти мгновенно, а бедняга, что болтается на верёвке, может умирать минут десять или больше.

- О, да, я знаю, сэр. Мой папаша болтался четверть часа. Но гильотина – всё равно дикость.

МакГрегор вздрогнул и не сразу смог нащупать нить диалога.

- Но Кестреля не принять за карбонария! Бога ради, он же британец! И он жил в Италии годами. Он должен знать, как вести себя так, чтобы полиция тебя не тронула.

- Но у него никогда не было причин с ними сближаться, сэр. Обычно иностранцы этого не делают. Они приезжают посмотреть картины и статуи и не водят компании со sbirri… и с убийцами.