Дьявол в музыке (ЛП)

Глава 8

Третий день подряд газеты кричали об убийстве Лодовико Мальвецци. Джулиан Кестрель собрал все новости и принёс их к окну в маленькой трактирной гостиной комнате, которую делил с доктором МакГрегором. Дождь лил, как из ведра с самого дня их приезда. Женева была серым городом на берегу серого озера под бледно-серыми небесами.

В комнату вошёл МакГрегор и с отвращением поставил на стол чашку.

- Они опять заварили слишком крепкий чай! Я всё равно, что жую листья! Бесполезно что-то им объяснять – я всё время получаю чашку кипятка, где до самой поверхности плавают листья.

- Местные предпочитают кофе, - отозвался Джулиан почти так же терпеливо, как если бы этот разговор звучал в первый раз, а не в сотый.

- Хмф! Эта горькая чёрная дрянь, что ты пьёшь!

Джулиан подошёл к кофейнику и налил себе ещё одну чашку. Это было самым близким к выражению неповиновения поступком, что он себе позволил. Что толку ссориться с доктором сейчас, если они уже проделали такой долгий пусть вместе и скоро расстанутся?

Приглашая МакГрегора с собой, Джулиан хотел, как лучше. Они познакомились чуть больше года назад, когда Кестрель расследовал преступление, что теперь называют «Беллегардским убийством». С тех пор они сблизились и сдружились, насколько на это способны шестидесятилетний сельский хирург и лондонский beau[16] вдвое его младше. Месяц назад Джулиан возвращался с поездки на охоту и побывал у МакГрегора, где узнал, что его старый друг и наставник доктор Грили умер после долгой болезни. В иных обстоятельствах МакГрегор бы быстро пережил эту утрату – тяжёлый труд был его лекарством, а религия – его утешением. Но казалось, что ни первое, ни второе не могло поднять его дух. Однажды доктор упоминал, что провёл всю взрослую жизнь в Олдертоне, деревне в графстве Кембридж, и никогда не покидал Великобритании. Джулиан решил, что его другу будет полезно на время забыть о пациентах и обязанностях, увидеть, что в мире есть что-то кроме работы и места, кроме Олдертона. Сам Кестрель отправлялся в одно из своих регулярных путешествий в Италию и, поддавшись порыву, пригласил МакГрегора поехать с собой. Сперва доктор нашёл массу возражений – он нужен тому или иному пациенту, осенью люди всегда много болеют, у местного сквайра в декабре родится первый внук. В конце концов, он согласился ехать, но ненадолго, и не до самой Италии.

С того самого мига, как они высадились в Кале, МакГрегор только жаловался. Еда была ужасной, католическая церковь – продажной, французы – грубыми и коварными, а цены на всё вокруг – слишком высокими. Когда Джулиан напомнил, что за повышение цен несут ответственность именно британские путешественники, МакГрегор проворчал, что лучше было остаться дома.

Конечно, их вкусы также были несовместимы. Джулиан хотел бывать в театрах, в опере, в галереях; кроме того, он заинтересовался полицейскими управлениями и тюрьмами. МакГрегор предпочитал больницы, сумасшедшие дома и научные учреждения. Джулиан также был готов посещать такие места – он даже находил их интересными. Но его возмущало то, что он вынужден раз за разом благородно уступать желаниям доктора. МакГрегор не умел приспосабливаться или притворяться, как подобает джентльмену. Его грубая честность была качеством, что Кестрель в своём друге ставил превыше всех прочих, – но выносить её подолгу было невозможно. Не желая бросать доктора в одиночку бороться с чужим языком и обычаями, Джулиан вынужден был отказывался от намеченных развлечений. В Париже он почти не виделся со своими друзьями, не зашёл в игорные дома Пале-Рояля и – прискорбнейшая из потерь! – так и не увидел ни одну из танцовщиц Оперы ближе, чем из ложи на третьем ярусе. Для Кестреля это было самое целомудренное посещение Парижа за все годы, что явно не поднимало ему настроения.

Кроме того, МакГрегор постоянно говорил о своих пациентах. В Женеве он заявил, что не поедет дальше, и Джулиан не мог не чувствовать облегчения. Тем не менее, он сказал, что доктор не может покинуть Швейцарию, не полюбовавшись на Альпы. МакГрегор возразил, что видел шотландское высокогорье, и этого будет достаточно для кого угодно. Да и чем вообще одна гора отличается от другой? На этом Джулиан сдался. Насколько он мог судить, путешествие не принесло его другу совершенно ничего. Его упорная преданность работе могла восхищать, но Кестрель не мог не жалеть человека, что столько упускает. Возможно, сам он был слишком чувствителен к красоте, но лучше быть таким, чем слушать пение мадам Пасты или смотреть на Собор Парижской Богоматери и не чувствовать ничего.

Голос МакГрегора вернул его в настоящее.

- Опять это убийство? – спросил он, указывая на груду газет на подоконнике.

Джулиан кивнул.

- Сегодня появились свежие новости, но не так много, как я надеялся. В итальянских газетах тяжёлая цензура, а швейцарским мало известно. Впрочем, они не могут просто молчать. Да и как такое возможно? Это же сюжет для оперы, готовый готический роман – если бы всё случилось в другой стране, в это было бы невозможно поверить.

- Какая-то чепуха. Как такого знатного человека, как этот Лодовико Мальвецци, могли застрелить так, чтобы это открылось только четыре с половиной года спустя?

- Власти объявили, что у него был сердечный приступ.

- И нашёлся врач, что засвидетельствовал это? – возмутился МакГрегор.

- В австрийской Италии, мой дорогой друг, свидетельствовали и о намного более удивительных вещах.

- Но зачем скрывать убийство? – МакГрегор вскочил и принялся мерить комнату шагами – он всегда так делал, когда они с Кестрелем бились над очередной загадкой. Джулиан будто вернулся в прошлое. – Власти должны были понимать, что они сами связывают себе руки и пожалеют об этом, когда дойдёт до расследования.

- Даже не знаю, смогу ли объяснить вам, какой была Италия в те времена. Я бывал там и помню атмосферу страха и подозрений – долгие задержки и обыски на границах, постоянную полицейскую слежку, аресты людей, вроде Сильвио Пеллико, величайшего из ныне живущих итальянских драматургов, или философа Мельхиора Джойи. Радикалы плели заговоры и поднимали восстания, а австрийское правительство твёрдо решило их подавлять. Насколько я смог понять из этих газет, убийство Лодовико Мальвецци сочли политическим, и дерзну предположить, что власти побоялись, что оно может разжечь целое восстание.

- Похоже, они совсем ума лишились.

- С правительством такое случается, - пожал плечами Джулиан. – Отец рассказывал мне о том, как после Французской революции, в Англии всюду мерещились якобинцы – политические собрания разгоняли, людей обвиняли в измене просто за мнение, неприятное для правительства. Но у нас хотя бы есть парламент и некая видимость свободы. Итальянские правители могут поступать почти как им заблагорассудиться.

МакГрегор рассеянно поднял свою чашку с блюдцем и принялся пить невкусный чай.

- Как же выплыла правда об убийстве?

- Газеты написали, что две недели назад старуха, готовившая маркеза к погребению, лежала на смертном одре и покаялась, что в теле была дыра от пули, о которой она поклялась молчать. Я полагаю, для миланских властей это была очень неудобная правда. Вероятно, они не собирались хранить тайну долго, но чем дольше не могли найти преступника, тем тяжелее было бы признать, что скрывают убийство. Подозреваю, что теперь для них делом чести станет поймать убийцу или того, кого получится выдать за убийцу. Маркез был верным другом австрийцев, а они не так популярны в Милане, чтобы пренебрегать долгом перед друзьями. Кроме того, семья Мальвецци уже устроила им настоящий ад. Ведь власти даже не сказали, что Лодовико был убит, а теперь его брат требует объяснить, почему Орфео – тот английский певец, о котором я вам рассказывал – до сих пор не найден, и что полиция будет с этим делать.