Самый жаркий день

Меня просто передернуло и от воспоминаний, и от мысли, что кто-то может воспротивиться предсмертным словам Павла Петровича.

– Н-нет, Ваше Величество. Такое озарение было, такой Свет, что никак невозможно сопротивляться.

Император кивнул и снова обратился к Аракчееву:

– Я ценю Вас как сподвижника отца, который никогда его не предавал, хотя много раз мог, но Ваши советы должны оставаться советами, а не повелениями. Надеюсь, это понятно?

Всесильный граф молча поклонился и со скрытой усмешкой посмотрел на меня. Я поняла, о чем он подумал: не так давно после посещения Пукалихи Алексей Андреевич внезапно постучался в наши двери и попросился на чашечку чая. Без какого-то повода, просто захотел в гости. И состоялся у нас тогда занимательный разговор. Аракчеев был зол на Императора, сильно увлекшегося некой идеей, смысла в которой не видел никто. «Беда с ним, Александра Платоновна, словно разум теряет». «Что, готовим переворот?» – спросила я тогда, памятуя давние откровения наши. Граф хекнул, подняв чашку как бокал, давая понять, что оценил шутку.

– Ростопчин все?

– Да, воля отца, – ответил Николай Павлович. – Вместо него сами будете?

– Нет, только хуже сделаем.

– Макарова?

– И староват, и не воспримут его серьезно, из новых дворян он. Предлагаю Бенкендорфа. Давно он записки приносит об обустройстве тайной службы при Канцелярии Его Императорского Величества.

Государь задумался, но с кандидатурой генерал-майора согласился. Я Александра Христофоровича знала шапочно, поэтому отношения придется выстраивать с самого начала.

– Пусть будет Бенкендорф, но Макарова трогать – его отдел так и остается Особым. Перевести Тайную канцелярию в мою канцелярию – идея хорошая, давно пора от Сената забрать это дело было. Что-то еще?

– На сегодня все. Как только дурную весть узнал, дал указание расставить посты по столице и казачьи разъезды усилить. Волнений не ожидается, но поберечься стоит. – Аракчеев посмотрел на тело Павла Петровича и внезапно для меня прослезился. – Сколько лет при нем, сколько пережито.

В этот момент дверь приотворилась, но ни будущий Император, ни граф не успели возмутиться: в опочивальню буквально затек Ефим – постоянный нарочный Алексея Андреевича. Просто так он беспокоить таких высоких лиц не стал бы.

– Ваше Императорское Величество, – поклонился графский вестовой, – Ваша Светлость! Семеновский полк бузит.

– Да что им неймется-то все! – в сердцах крикнула я. – Не пойду больше перед ними глаголить, хоть картечью по ним садите!

– Вот только с картечи по собственным солдатам мне правление и начинать, – отрезал Николай Павлович. – Чего хотят семеновцы?

– Константина на царство-с, – снова поклонился Ефим.

– Ох, дурни, – вздохнул Аракчеев. – Но предсказуемые. Не извольте беспокоиться, Ваше Величество, бунт подавим в ближайшие два часа, стрелять не придется. И Вас, Александра Платоновна, неволить не буду, не хотите – не езжайте, но с Вами мне как-то спокойнее, вот ей-богу!

– Мани с Вами, поедемте, – только и оставалось буркнуть.

[1] В реальной истории Яков Васильевич Виллие был возведен королем Георгом в достоинство баронета, в 1824 году титул признан в России, при этом в самой Российской Империи баронетов не было.

[2] У Федора Ростопчина было восемь детей, двое из которых умерли сразу же после родов, один прожил два года, но самая большая его трагедия – любимая дочь Елизавета, родившаяся в 1807 году и долго болевшая туберкулезом. Умерла в 1824 году, что окончательно подорвало здоровье Федора Васильевича, его разбил паралич, и через два года скончался он сам.

[3] Считается, что с 1815 года Пушкин посвятил Екатерине Бакуниной более 20 произведений, так или иначе ее образ появлялся в его творчестве до 1825 года. В реальной истории Бакунина вышла замуж только в 1834 году и в браке оставалась счастливой.

Глава 3

Бунт и в самом деле был, но такой, что граф Аракчеев позволил себе грязно выругаться. Казармы Семеновского полка были тщательно окружены армейскими частями, однако ни единого выстрела сделано пока не было. У рогаток стояли солдаты в красно-синем, время от времени они призывно махали белыми тряпками, вот только до приезда начальства к ним никто не подходил, а сами семеновцы покидать расположение тоже не спешили.

– Что тут у вас? – спросил граф седоусого майора.

– Да не понимаю ничего, – ответил ему офицер. – Торчат, как будто и не бузят. Что-то кричат, но в соответствии с приказом мы позицию держим, в разговоры не вступаем.

Как раз в эту минуту от караульной будки отделился некий человек и, печатая шаг, направился к карете Аракчеева.

Становится все любопытнее.

Подошедшим оказался подпоручик. Он вытянулся струной и доложился, после чего граф и принялся браниться на чем свет стоит.

Весть о кончине Императора разнеслась по столице со скоростью пожара, кажется, последний бродяга уже огорошен этим известием. В Семеновском полку узнали об этом едва ли не в тот миг, когда Павел Петрович ушел во Свет, и некоторые из обер-офицеров по такому поводу умудрились налакаться вина так, что последний разум потеряли. Это больше всего и взъярило Алексея Андреевича, нецензурно сокрушавшегося, что в его время гвардеец мог вылакать ведро полугара и остаться в ясном сознании. Не знаю, правда ли то, но семеновские командиры вновь отличились слабостью ума.

Стремительная пьянка очень быстро переросла в политический клуб, и хмельные офицеры вывалились на плац строить солдат, чтобы маршировать ко дворцу с требованиями о коронации Великого Князя Константина. Мани знает, в какие беспорядки все это могло вылиться, но семеновские нижние чины и рядовые еще помнили, как только милость Павла Петровича и мое заступничество уберегло их и от кровопролития, и от жестокого наказания. Поэтому буйствующих офицеров с почтением связали и заперли на гауптвахте отсыпаться. Те же из оберов, кто в этом нелепом перевороте принимать участия не возжелал, на всякий случай закрылись в своей квартире, успев лишь отправить вестового к полковнику, но того пока найти никто не смог.

– Пойдем поговорим с болезными.

– Они еще пьяные-с, – предупредил подпоручик.

– Посмотрим, – сказал граф и глянул на меня.

Я развела руками: протрезвлять мне еще не приходилось, и неизвестно, сработает ли озарение на страх в таком случае. Но попробовать можно.

Ожидаемо, ничего не получилось. Мой талант сработал, однако результат оказался печальным: десяток офицеров трезвыми не стали, но теперь скулили от ужаса и являли собой зрелище печальное, мундир позорящее. Аракчеев вновь матюгнулся и велел отправить буянов в крепость для дальнейшего разбирательства. С попрятавшимся начальством разговор тоже случился неприятный, граф орал на перетрусивших оберов так, что звенели стекла. Те пытались оправдываться, но тем самым лишь распаляли Алексея Андреевича еще больше.

– Ну зачем сдался им тот Константин, – слегка успокоившись сказал он.

Вопрос остался без ответа. Польский наместник почему-то имел в либеральной среде репутацию человека свободолюбивых взглядов, что меня, с ним знакомую, откровенно смешило. Большего самодура и тирана еще поискать ведь надо, а если кто думает, что старшим из сыновей Павла Петровича можно управлять, то впору ставить памятник его дурости.

Домой вернулась уже под вечер, летняя петербургская ночь лишь намеком заявляла о себе. Ночи уже стали темнее, но полный мрак пока обходит столицу стороной. Я всегда любила эти дни, когда солнышко не спешит покидать небосвод, даруя очаровательные сумерки, словно от полуночи уже начинается рассвет. Вот только плохие вести не закончились.

В квартире меня дожидался Алексей Иванович Крепин – пристав из Управы, знакомый мне больше шапочно, но виденный неоднократно. Лицом он был скорбен, и огорошил новостью, от которой ноги мои подкосились:

– Николая Порфирьевича убили сегодня.