Самый жаркий день

Танька подхватила меня под локоть и помогла сесть.

Пристав Спиридонов, наверное, был тем якорем, который держал воспоминания об отце, оставляя их в реальности. Древний товарищ папы, с которым его связывало множество дел.

И вот два человека – таких разных и по духу, и по силе – которых Платон Болкошин мог назвать друзьями, ушли из мира в один день: Император Павел I и скромный служащий Управы благочиния.

Дарованное милостью Государя дворянство Николай Порфирьевич смог воплотить в тихое счастье: он внезапно женился на пухлой вдовушке, прельстившейся, понятное дело, на титул, однако супруга своего обожающей, пусть даже за его статус. Более того, успела родить от него крепкого мальчугана, и, как тихонько проверила Марго, отцом был именно пристав, а не кто-то со стороны. Казалось, что в старость Спиридонов войдет в тихом благополучии, окруженный любовью и заботой, и вот такое!

– Как это произошло? – хрипло спросила я.

– Точно пока неизвестно, – вздохнул Крепин. – Нашли тело Николая Порфирьевича недалеко от Нового канала[1] при впадении того в Черную речку[2]. Обнаружил сторож Секретной больницы[3], пошел отсыпаться и увидел его. Зарезали его, сударыня. И не там, где тело было – тащили его по Екатерингофскому[4], следы четкие.

– Кто?

– Неизвестно, – пристав снова вздохнул. – Полицмейстер велел Вам сообщить и передал просьбу пособить в расследовании.

– Из-под земли достану!

И разрыдалась. Крепин растерянно смотрел на плачущую графиню, мял в руках картуз, не зная, что делать. Таня выпроводила его прочь, успела при этом стрельнуть глазками Аслану, пребывавшему в задумчивости. У них сейчас свои заботы, и мне очень не хотелось обременять их своими тяготами, но что же поделать. И горничная половину ночи провела возле моей постели с утешениями.

Утром явился Тимка, спросил о планах на день. Известие об убийстве пристава его опечалило, с Николаем Порфирьевичем он пребывал во взаимоуважительных отношениях. Охранник поклялся, что ката мы найдем, и в полицию доставим то, что от него останется. Григорий Спиридонова узнал уже после дела с Ост-Индской компанией, поэтому трагедия наша коснулась его не так сильно.

– С чего начнем? – спросил Тимофей.

Я задумалась, но быстро приняла решение:

– К Добрею поедем.

Тимка кивнул, соглашаясь.

«Малинник» не изменился ничуть. Я была здесь два года назад, и с той поры никакого повода или желания вновь посетить этот притон не появлялось. Но мое лицо тут точно помнили, потому как стоило нам только спуститься на пару ступенек в темный полуподвал, как все разговоры стихли, и народ даже стал привставать со своих мест, кланяясь неожиданной посетительнице. От одного из грязных столов почуялись похотливые мысли, наверное, кто-то из новых завсегдатаев залюбовался ухоженной девицей, и так же быстро они исчезли. Вместе со звуком затрещины.

– Александра Платоновна, сердечно рад Вас видеть, – трактирщик Добрей сам стоял за стойкой и теперь кланялся мне с достоинством хозяина и – чего греха таить – боевого товарища.

– Знаешь?

– Знаю, – зло бросил он в ответ. – Не наших рук дело.

Посетители зашумели, соглашаясь с хозяином заведения. В том, что хороших людей здесь нет, я нисколько не сомневалась, но в самом деле – убийцы среди этих воров, мошенников, шулеров не водились. Нет, конечно, при особой ситуации никто из них не постесняется воткнуть нож в человека, и даже со спины, но хладнокровно лишить жизни – и не кого-нибудь, а пристава! – за пределами их понимания. И хотя жизнь петербургских трущоб известна мне только поверхностно, об определенных правилах ее представление уже имелось.

– Ваша Светлость, – проявил осведомленность моим титулом рослый мужчина в заношенном сюртуке, – Николай Порфирьевич не друг нам был, но каплюжный[5] он был добрый и напраслину не наводил! Ежли кто влопался[6] – лишнего приписывать не будет, а облопался – сам виноват, мазурика[7] жизнь такова, что сгореть всегда можно.

– Истинно так! – подтвердил эти слова кто-то из дальнего конца залы. – Нам спуску Николай Порфирьевич не давал, но и за скот не держал! И обещания всегда исполнял!

– А ты, стало быть, на посулы приставские велся? – спросил еще кто-то.

– А то ты не велся, – огрызнулись в ответ. – Все под Богом ходим, потеть[8] никто не хочет! Дать сламу[9] за себя ты тоже никогда не стеснялся общество просить! А на клюя Порфирьич никогда не брал, кстати!

– А ну тихо! – рявкнул Добрей. – Тоже нашлись мне праведники! Хорошего человека порезали, пусть и полицейского. За тем же пришли, Александра Платоновна?

Я кивнула:

– Есть что сказать мне? И я – не каплюжный, – обратилась я к ворам, употребив их словечко, – у меня это дело личное. Весь город переверну, и если узнаю, что кто-то знал что, но скрыл…

И ударила Светом. Легонько, но прочувствовали все. Тимка только поморщился, отгоняя воспоминания о схватке в Петербургской части, где мой талант проявился во всю мощь, а «обществу» хватило для осознания, что с барышня с ними шутки говорить не настроена. «Общество» впечатлилось и пообещало, что если что проведает, то непременно донесет, тем более что следствие частное, и помочь тут – не грех. Ну-ну, господа мазурики, так я вам и поверила в вашу добрую волю. А вот страх держит намного лучше.

Добрей кивнул на дверь в свою каморку, и приглашение я приняла. Там он выставил на стол корзинку с мацей, которая тут же захрустела на моих зубах. Жидовский хлеб имеет магическое свойство – его невозможно перестать есть, хотя вкуса как такового вроде и нет. Нет, не зря про него слухи разные ходят, не может так нравиться пресный сухарь.

– Это и в самом деле не мои клиенты, – сказал трактирщик, устраиваясь на своем стуле. – И ничего сейчас сказать не могу. Спиридонов мне, как Вы понимаете, не докладывался о своих делах. И, если уж честно, мне смерть Николая совсем не к выгоде.

– С новым приставом работать придется с начала? – хмыкнула я.

– Да, – согласился Добрей. – Про Колю правильно сказали – справедлив он был, пусть и суров, но по закону. А кто там вместо него будет… слам-то дадим, но когда за мзду работают, а не за совесть, никакие обещания не будут надежными.

– Слам – это взятка?

– Она самая. Или Вы думаете, что каплюжные не берут? Хе, да вся Россия на подношениях построена! У серой шинели жалование – пыль, зато мздоимство, если без наглости, никто и не осуждает даже.

О, мне ли это не знать! И дело даже не в размере жалования, ведь несчастный Пукалов за службу свою у Аракчеева получал немало, что не мешало ему принимать деньги за продвижение ходатайств о награждении медалями или орденами. И не смущало ведь Ивана, что начальник етит его супругу открыто при этом, наоборот – делу помогало!

Варвара, кстати, дело убиенного мужа продолжила без нравственных терзаний, а граф только рукой махнул.

– Что ты знаешь про порядки в Нарвской части?

Добрей пожал плечами:

– Люди там тоже живут. Две руки, две ноги, если от рождения. Живут беднее, порядки там жестче, но нет такого, что зашел незнакомый человек – и обязательно пропал. В основном там селится сейчас рабочий люд, что на Кукуевом[10] промышляет. Что там Коля делал, мне неведомо. Но обещаю, что поспрашивают мои. Тем более что дни предстоят горячие, им повод замолить грехи нужен очень.

Про горячие дни я не поняла, и трактирщик пояснил: похороны усопшего Императора, потом коронация нового – это раздолье для воровского люда, удящего в скорбящей или ликующей толпе. Но вместе с тем не спят и полицейские, выхватывающие мазуриков прямо на месте преступления. Слушать это было почему-то не противно, а интересно. Меня эта жизнь всегда обходила стороной, поэтому погружаясь на дно Петербурга, я ощущала себя героиней авантюрного романа. А для многих это судьба.

В столице проживает три сотни тысяч человек, и это только официально. Сколько из них дворян? А из них тех, кого можно отнести к высшему свету? Числа будут несоизмеримы, и мне – миллионщице, которой богатство осталось от отца, почти невозможно понять коломенскую прачку и тем более проститутку. Я могу оставить в ресторации по счету столько, сколько простая служанка заработает в лучшем случае за год.