Княжна Мстиславская

Дал коня с санями, мешок хлеба, горшок с кашей, да горшок с топлёным молоком для Маринки. Денег ещё сунул в кошеле. А вороного велел отпустить, больно приметный конь.

В ту же ночь Егор с Максимкой и Маринкой умчались из Москвы на запад, в Литву. Кроме помощи от Сажина в санях лежали две штуки шёлка, да за пазухой кошель Алёны Дмитриевны с золотыми серьгами да горстью червонцев. За санями бежал сторожевой пёс, Егор его не оставил. Бог миловал, добрались они до Ковно. Там и устроились, и жили, пока не нанесло чёртом на них ту бабу проклятую.

Навстречу поезду выскочил всадник. Снег летит из-под копыт коня во все стороны, лихо мчит аргамак, серый в яблоках. Возле Облезова круто осадил.

– Велено прямо в Кремль казаков! – крикнул всадник. – В Приказе Казанского дворца ждут уже. Там и скажут, что делать!

Егор помотал головой, отгоняя прошлое. Всё будет хорошо, а с Лютым можно будет как-нибудь разобраться. Пора к царю.

К ночи похолодало. Караульщик у ворот годуновской усадьбы закутался в рваную шубу из овчины, высморкался и зевнул. Поднял глаза. В окнах хозяйской горницы мелькал свет.

– Свечи жгут, денег-то много, покупают, сколько надо, – подумал караульщик и усевшись на бревно, лежавшее у забора, задремал.

Бельский наклонился над глубокой тарелкой, втянул ноздрями запах от налитой жидкости и поморщился.

– Горьким пахнет, хлебный дух есть, но противно, – он вытащил надушенный платок и протёр нос, не удержался и чихнул: – Вот, правду говорю!

– Ты, Богдан, не разумеешь, – сморщился Годунов. – От хлебного вина деньги в казну рекой польются. Пьянеют с него быстро, веселятся, да и нравится оно мужикам. Кроме тебя, никто его нюхать не собирается.

– Ну, гляди сам, Борис, – Бельский брезгливо отодвинул подальше тарелку с водкой. – Хлеба в Москве много, пусть гонят пойло это. Ты скажи, что там слыхать у царя?

Годунов поднёс горящую свечу к тарелке, наклонил. Вспыхнуло синеватое пламя. Бельский подскочил и перекрестился.

– Напугал ты меня! – выдохнул он. – И впрямь вино-то горит!

Оглядевшись, Годунов махнул пальцами, дескать, наклонись ближе. Богдан придвинулся.

– Щелкалов был нынче у царя, – Борис начал шептать. В комнате, кроме них двоих никого не было, но Годунов знал, что и у стен могут быть уши, даже в своём доме. Романовы, Мстиславские или Шуйские немало золота отсыплют, чтобы знать, о чём шепчутся Годунов и Бельский, ближние царёвы люди.

– Говорил ему, что гонцы от иезуитов привезли, – Годунов приподнял голову, огляделся и прислушался. Тихо. Он продолжил: – Царь согласился церковь нашу под римского папу отдать.

– Зачем? – Бельский посмотрел в глаза Бориса.

Тот дёрнул щекой и отмахнулся.

– Это не важно пока, – сказал он. Богдан оторопел и начал открывать рот, но Годунов прикрыл его ладонью.

– Тихо, – прошептал Борис. – Дело очень важное. Щелкалов сказал, что царь колдуна нашёл.

Бельский слегка дёрнул вперёд подбородком, как бы спрашивая, зачем царю колдун.

– Он смерть свою чует, – Годунов отодвинул подальше тарелку с бегающими синими огоньками, отставил и свечу, стукнув подсвечником по столешнице. От внезапного звука Борис с Богданом замерли на миг.

– Чует, что скоро помрёт, – зашептал Годунов дальше. – И решил, что нехорошо ему помирать, а врагам его жить. Он князя Курбского решил извести. Убивать его нельзя, переговоры с Литвой идут, он же в Ковеле живёт, решил колдовством взять.

Бельский выпучил глаза и покачал головой.

– А с Римом через литовских иезуитов царь разговор ведёт, чтобы они помогли его сыну, царевичу Фёдору на престоле усидеть, – продолжил Борис. – Опасается, что как только умрёт, его отодвинут и прикончат. Мне про это Ирина, сестра рассказала. Фёдор-то, муж её, он плачет, не хочет православных под Рим подводить, а с отцом не спорит.

– Нам-то что? – пожал плечами Бельский. – Проживём и с иезуитами. А Фёдора убирать никому не с руки.

– Царь в это не верит, – мотнул головой Годунов. – Но самое страшное мне Щелкалов не открыл.

– Что? – напрягся Бельский.

– Царь ему сказал, что, дескать, Курбский первым будет, – прошептал Годунов. – А потом, мол, и с остальными надо будет покончить. Про это хитрый дьяк Щелкалов умолчал.

– А с кем? – Бельский сжал кулаки. – Кого он хочет казнить? Как ты про это узнал?

Борис пожал плечами.

– Как узнал, это тайна моя, а вот кого он хочет на тот свет отправить, это неизвестно.

– Что ж делать? – Бельский закусил губу. – Может, нам царя-то подвинуть?

– Куда подвинуть? – прищурился Борис.

Богдан ткнул пальцем в потолок. Годунов засопел носом и поднялся из-за стола.

– Поглядим, что за колдун такой нашёлся, – он потянулся за свечой, подвинул её ближе и быстро, резко взглянул в глаза Богдана. – Он вроде бы из казаков, что от Строгановых приехали. Завтра царь их примет. Решил не ждать, как хотел сначала, пару недель. Невтерпёж ему колдуна на Литву послать, князя Курбского заполевать.

– Утром кулачные бои будут. Государь, пока Страстная неделя не пришла, повеселиться хочет. Митрополит отговаривал его, дескать, Лазарева суббота, не стоит кровь пускать, а он только усмехается, – Бельский тоже встал. – Значит, после обедни царь с казаками встретится. Тогда и посмотрим, что и как.

Он пошёл к дверям и вдруг развернулся.

– А зачем тебе Щелкалов это говорит? – спросил он.

– Дьяк не хочет в ответе быть, если что не так пойдёт. Спрос-то с него будет, дескать, знал, а не сказал. Хотя бы про иезуитов, да римский примат, – ответил Борис. – Вот он мне и рассказывает кое-что, вроде как не молчит. Вроде как и против.

Бельский хмыкнул.

– Завтра увидимся, – сказал он и вышел. Вскоре во дворе послышались крики и лязг железных запоров. Заспанный караульщик отворял ворота для Бельского.

– Бог даст, так увидимся, – пробормотал Борис. – Если царь не удумает чего.

Он подошёл к углу, где перед иконой Петра и Павла теплился огонёк лампадки.

Годунов встал на колени и начал молиться древним святым апостолам.

С кремлёвских стен убирали висельников. Те болтались на концах брёвен, просунутых меж каменных зубцов. Мужики, затаскивающие казнённых на стену, ругались. Брёвна играли и били по ногам. Висельники норовили сорваться вниз.

– Не скучают на Москве, – усмехнулся Яша Бусый. – А чем помешали-то эти, чего их убирают?

Пришедший с казаками царский пристав Облезов прищурился. В одном из висельников он узнал соседа. Когда Облезов уезжал встречать Ивана Кольцо, тот был живой, а сейчас уже отвисел своё в царской петле.

– Так Вербное воскресенье завтра, а потом Страстная неделя, – глухо сказал он. – Негоже покойниками любоваться на Пасху.

Он перекрестился.

В это время один из висельников сорвался и рухнул вниз. Он упал в сугроб, так что только ноги торчали. Мягкий снег просел, и покойник дёрнулся. Стоящие рядом казаки и московские жильцы отшатнулись от неожиданности.

– Не боитесь! – захохотал Арефий. – Он не Лазарь, не воскреснет, хотя и суббота ныне его!

– Молчи, богохульник! – одёрнул его Облезов. При виде повешенного соседа у него испортилось настроение.

Вскоре под кремлёвскими стенами, на берегу Москва-реки началась кулачная потеха. Царь сидел в резном деревянном кресле, закутанный в медвежью шкуру. Его знобило. Ночью царь видел страшные сны и не мог понять, что они значат. Пасхальные куличи сочились кровью. Он резал их ножом, но лезвие не брало тесто и ломалось.

– К чему такие сны? – Иван Васильевич невидяще уставился на утоптанную площадку, где бойцы уже сбили ногами снег до земли: – Может, потому, что римский папа пасху по новому календарю праздновать станет? В этом году последний раз вместе православные и католики. Последняя пасха. Последняя. Для кого последняя?

Царь засопел и повёл плечами. К нему подскочил Гаврилка.

– Сбитень дай, – хрипло велел Иван Васильевич.