Пограничные характеры

У капитана Александра Никитича Миронычева свой взгляд на соседей.

— Вот мы говорим, что молодежь разболталась, мало ценит то, что ей дается. Но иногда и сами забываем, что надо каждый день бороться с буржуазной идеологией, особенно когда она так близко, наглядно, так сказать. Согласен: на первый взгляд у них многое привлекательно. Фирма денег не жалеет: ведь это вроде вывески западного образа жизни! Парни у меня, конечно, умные, но вначале, когда только приехали, нет-нет да и скажет кто: «а у нас такого нет». В корень вещей они еще не вникали, а только видят: одеты норвежцы чистенько, простой рабочий несет инструмент в кожаном желтом портфельчике. А он сам дома, бывало, то в авоську сунет, то в заплечном мешке тащит. Опять же машин полно легковых.

«А посмотрите-ка, — говорю, — на эти портфели. Они же все одинаковые, их фирма оптом закупила на время стройки. Да и инструмент с иголочки. Норвежцы-то его, поди, сами еще толком не рассмотрели».

И действительно, разговорились с двумя-тремя норвежцами, открыли они портфельчики. Ребята мои видят: молоточки ни разу не ударенные. «Ах, хороши молоточки, — показывают норвежцам знаками. — Уж как ими удобно гвозди-то забивать!» Норвежцы кивают головами, улыбаются, а потом берут эти молотки и тоже с интересом начинают их оглядывать. А один увидел наш, не помню уж что, бурав или отвертку — ну вид не такой казистый, а сталь — дай боже! Вот тут-то они защелкали языками! Рабочий человек везде одинаков: не вид, а суть вещи ценит.

А машины что же, говорю, и машины не так завидны. Во-первых, это не норвежские машины, у них своей автомобильной промышленности нет. Французские, американские, немецкие — сборная солянка. Ну, а чем они лучше наших-то? Чем эта распластанная камбала красивее «Волги»? Или эта горбатая блоха? Да «Запорожец» и то ее сильней!

— Знаете, — доверительно продолжал капитан, — ко мне ведь тут часто приезжает начальство. Мне неудобно им делать замечания, но просто неприятно бывает смотреть, как некоторые и занавесочки-то, и экраны эти чуть не руками ощупывают. Обидно: мало в них советской гордости!

(Я вспомнила, как в первый день с нами ездил дородный импозантный мужчина. Смотрели мы строящиеся дома для наших специалистов. Наткнулся он на банку белил с норвежской этикеткой и запричитал: «Вот это белила! Белила так белила! Мне бы их». А зачем они ему? Крупноблочный дом красить, что ли?)

Нет, не умеем мы вести пропаганду! Ленивы стали или слишком самонадеянны? Строится она у нас на общих фразах, а ведь жизнь-то состоит из частностей, из отдельных примеров, из деталей.

Ужинали мы как-то втроем — капитан Александр Никитич, лейтенант Витя и я, ели, как водится, форель и кумжу, рассуждали об их ловле, а потом уже и о том, как быстро скудеют моря и реки. Здесь-то пока воды пограничные, заповедные. Весной, когда семга идет метать икру, Патсо-Йоки буквально кипит ею.

— Ну, прямо, как дельфины прыгают! Подскочит семужка на метр и опять уйдет под воду. И снова вынырнет. А если выйдешь со спиннингом, норвежец уже ни один не пройдет мимо. Даже машины останавливают. Заядлые они рыболовы, только им ловить здесь запрещено.

Я удивилась:

— Почему же? Жалко, что ли?

Александр Никитич усмехнулся. Его синие глаза залукавились.

— Так это нам не жалко. А у них, чтоб час с удочкой на берегу посидеть, надо, сначала талончик купить. Такое правило.

— У кого купить?

— У владельца участка реки. Если его земля прилегает к ней, то и вода считается собственностью.

Я в безмерном удивлении перевела дух: ну и ну! Этак они в самом деле скоро небо начнут продавать по гектарам.

— А еще бывает так, — продолжал Александр Никитич. — Какой-нибудь деляга откупит на все лето берег, а потом уже его эксплуатирует от себя: тоже талончиками торгует. Так что, видите, если бы мы им разрешили ловить невозбранно, они бы, во-первых, нас дураками круглыми досчитали, а потом в двадцать рядов сети поставили или специально изобрели бы на такой случай какие-нибудь многостаночные удочки. Частная инициатива!

Тут уж и лейтенант Витя не выдержал:

— Нет, не умеем мы вести пропаганду! Да ведь один такой факт стоит трех запланированных лекций!

Витя — комсомольский секретарь, ему можно верить.

А я, к слову, припомнила, что недавно переболела вирусным гриппом, и, хотя его эпидемия свирепствовала по всей Москве, ни одного смертного случая не было. А в Лондоне в это же время умирало, согласно их статистике, до семидесяти человек в день. Дело в том, что мы хоть и ругаем своих врачей — перегрузка у них, спешат, невнимательны, — но, если человек заболеет, в тот же день доктор к нему обязательно придет. И никакого опасного оборота болезни не допустит. Не хватает у нас больниц, некомфортабельны — все так. А все-таки назначенные лекарства и уколы больной получит вовремя и койку ему отведут в случае надобности. Суть не только в том, что все это бесплатно. В Англии, говорят, тоже есть известный процент бесплатного медицинского обслуживания, даже более высокий, чем в других европейских странах. Дело в самой психологии. Для нас бесплатная медицина — норма жизни. Мы бранимся, что это еще не на «должной высоте», как говорится высоким канцелярским слогом. А для англичанина не заплатить врачу — значит признать себя бедняком, неимущим, отребьем общества. А так как платить многим все-таки не по карману, то вот они и болеют, замуровавшись от чужих глаз в своем доме, своей крепости. Даже умирают в результате собственного тщеславия и ложного представления о чести.

— Воспитанного в них капиталистическим обществом, — неукоснительно добавил Витя.

Я с ним согласилась, и на этот раз вполне охотно.

РУССКИЙ ЗЕМЛЕПРОХОДЕЦ

А теперь я расскажу историю борисоглебской земли, как мне удалось ее разузнать.

В XVI веке появился в Заполярье свой Ермак Тимофеевич — новгородский монах Трифон. Монахов иногда представляют себе, как на полотнах у Нестерова: ангельски сложенные ручки и испитой лик. Но, думаю, что Трифон был крепким человеком, настоящим землепроходцем, с пытливым и отважным умом. Иначе ему было бы просто не выдюжить всего того, что он сделал на своем веку для Родины, на радость и богатство далеким потомкам.

Если и сейчас этот край кажется безлюдным, то трудно даже представить, как безмолвна и дика была тогда Лапландия! В общем, как в библии: «Земля же была пуста и безвидна, и дух божий носился над водой».

Трифон один, а возможно, и сотоварищи, прошел никем не обжитые горы и болота, по поваленным стволам перебирался через безымянные речки, кипмя-кипевшие, на удивление, рыбой. Край был нетревоженный. Медведи и лоси пили на его глазах из озер. Глухари летали по редколесью.

Он добрался до Паз-реки и здесь в узкой долинке вблизи ревучего падуна поставил первый сруб — часовенку в память святых Бориса и Глеба, малолетних княжичей, в конце IX века убитых вероломным их братом Святополком окаянным.

Было тогда Трифону от роду сорок семь лет. Трогательная память о двух безвинно убиенных подростках, может быть, говорила о том, что в суровой душе монаха жила тоска и тяга к простым радостям, которых он был лишен?

Освоив Паз-реку, Трифон двинулся по ее руслу вверх и добрался до Печенги, где основал второй форпост России — Печенгский монастырь. Такая же вольнолюбивая бродячая братия, как и он сам, собралась вокруг него. Неизвестно, откуда они сошлись. На Руси, в далекой Москве, в то время лютовали опричники. Царь Иван Васильевич завоевал Казань. Трифон же учил лопарей всему, что знал, да и сам у них учился бить зверя, промышлять рыбу, терпеливо обживать трудную землю.

Весть о заселении Севера дошла до Москвы, и Иван Грозный, весьма интересовавшийся освоением далеких окраин, в 1556 году пожаловал монастырю грамоту.

Сам Трифон был еще жив: он прожил без двух годов столетие и умер в 1583 году. А родился, по преданию, близ города Торжка в 1485 году. Это была мощная и прекрасная фигура, о которой и сейчас не худо бы напомнить молодежи, живущей в тех местах. Тогда для них безликие названия «Трифонов ручей» и «Трифонон-вара» наполняются содержанием.