Страница 42 из 46
Хотя электростанцию строит норвежская фирма, машины — советские, отечественные. Так надежней.
ФИЗИКИ И ЛИРИКИ
На следующий день мы зашли в один из разноцветных домиков, снаружи и изнутри обитых узкими досточками, — контору советской администрации. Эти домики — тоже норвежское изделие. С белыми экранами электрического отопления, со стенными шкафиками и пестрыми занавесками они прелестны, но… недолговечны. Хозяйственный капитан доказал, как дважды два, что веку им отпущено не больше пяти лет: уже сейчас подгнивает фундамент и худится крыша. А я-то размечталась вслух, что вот бы нам на целину такие разборные дома с модерновой мебелью, холодильником и горячим душем! Погодя я исправилась: душ и мебель оставались, но вот дома — дома требуются явно другие, попрочнее.
У старшего инженера стройки, кончившего, кстати, институт в Москве, на Спартаковской, сидел представитель монтажников; он приехал на несколько дней из Ленинграда.
— Вам Нибелунги, — сказал он с великолепным высокомерием «физика» перед «лириком», — пещеры, ледяные цветы, а мы не дождемся, когда все это кончится и начнется настоящее дело. Мы, знаете, идем от жизни; нам подавай ток!
Я буркнула сердито:
— Красота и поэзия не меньше нужны жизни. Если они заглохнут, электричество вам их не заменит.
Инженер принял мою сторону.
— Ну, не сейчас, — сказал он, — а через пару сотен лет, при полном и повсеместном коммунизме, по-моему, прежде чем будет закладываться стройка, специальный совет обсудит со всех сторон: вписывается ли она в ландшафт, не портит ли его? Сейчас мы сообразуемся только с пользой, а тогда будем думать и о красоте. Это точно.
Монтажник завздыхал; был он уже не очень молод, не то что инженер.
— Да, красоту мы не бережем, — сказал он. — Работал я на Братской ГЭС… вот вы восхищаетесь здешней природой: сопки, река кипит! Помножьте все это на сто и представьте Ангару с ее падунами, мачтовым лесом по берегам. Пороги сейчас уже на дне моря, их больше не увидите. А лес сначала начисто вырубили на строительных площадках, возвели город тысяч на шестьдесят, а потом спохватились: нужны зеленые насаждения!
Мы дружно зачертыхались. Вообще надо заметить, что спор физиков и лириков, уже ставший классическим, непримирим только на газетных страницах. В жизни, где бы ни сталкивались представители обоих мощных течений, они быстро и мирно находят и общий язык и золотую середину во взглядах.
ПРОИСШЕСТВИЕ
— Конечно, у вас тут граница спокойная, происшествий никаких, — с легким сожалением сказала я как-то капитану, сидя в его комнате на контрольно-пропускном пункте.
Там тоже белый экран электрического отопления и норвежские плафоны, но сидели мы на наших обычных армейских табуретках. И стол был покрыт зеленой канцелярской скатертью.
(«А знаете, так мне как-то больше, нравится», — застенчиво сказал капитан.)
Александр Никитич — интересный человек. Лицо у него открытое, незамысловатое; синие глаза охотно улыбаются, и говорит он обо всем без оглядчивости. Но меньше всего о нем можно сказать, что он простоват. Он тверд и добр, только это не лезет в глаза с первой минуты.
— Да как вам сказать насчет тишины, — отозвался он. — Был и у нас как-то случай. Задержание, одним словом. Все произошло среди бела дня. К норвежскому шлагбауму подъехал на велосипеде человек, одет плоховато, вроде рыбака. Ну, у них с границей обращение более вольное, чем у нас: в воскресенье толпы из Киркенеса приезжают поглазеть на советскую сторону.
Стоят, щелкают фотоаппаратами невозбранно.
Поэтому их часовой охотно вступил в разговор с велосипедистом. Тот показывает ему какие-то бумажки, но, видимо, все не те. Вытащит одну, потом за другой лезет, а сам потихоньку велосипед вперед толкает; норвежец, не прекращая разговора, машинально идет рядом. А когда уже осталось полтора шага до нашего погранзнака, тот как рванет и за мгновение ока перескочил границу. Норвежский часовой замахал руками, забегал, а что теперь сделаешь?!
Наш часовой принял его, как говорится, в свои объятия и тотчас вместе с велосипедом — в будку. Звонит мне на КПП. Я бегом. Норвежец радостно кивает и без умолку трещит по-своему. А на норвежской стороне тоже переполох: часовой сообщил в Киркенес, оттуда полиция по телефону дала предписание местным норвежцам с нашего строительства: если возможно — вернуть перебежчика. Смотрю: идут четверо прямо к будке. Я выхожу навстречу. Они иногда ведут себя прямо-таки нахально. Вот и сейчас думаю: а как быть, если они попробуют ворваться в будку и силой перебросить его назад? Ведь расстояние всего несколько шагов! С четырьмя-то мы еще справимся, как бы больше не подошло.
Спрашивает у меня инженер по-английски, здесь ли перебежчик. Вообще-то мы с ним часто разговаривали; он знает, что я учу английский. Но тут я вежливо отвечаю, что не понял. Он терпеливо, чуть не по складам, снова повторяет вопрос. Я опять не понимаю.
А велосипедист болтает в будке вовсю; голос его далеко слышно. Бился, бился со мной инженер, пошел снова за инструкциями к телефону. Норвежский часовой-разиня за шлагбаумом, как на углях прыгает, так, кажется, и съел бы глазами будку вместе с велосипедистом! Я тоже хочу, чтобы у меня его поскорее забрали. Наконец приходит отрядный газик, вывели мы велосипедиста с задней стороны из будки, посадили вместе с велосипедом, ну и я снова стал все понимать по-английски.
— А что это был за человек? Зачем перешел?
Александр Никитич пожимает плечами:
— Кто же его знает. Говорит: шел искать работу, русских любит. Документов никаких при себе не имел. Только вырезки из газет, где о Советском Союзе что-нибудь сказано, да чистый бланк советского посольства в Норвегии. Сначала-то он был веселый, а как скомандовали «руки вверх», так пальцы у него задрожали.
— Может, в самом деле наивный человек?
— Все бывает. Но, возможно, и засланный на короткую, так сказать, дистанцию узнать, куда отправляют задержанного, как снимают первый допрос. Посмотреть на наш КПП: сколько на нем человек, какое расположение. Рисковать он особенно ничем не рисковал, если не установлено, что шел с враждебной целью, то есть без оружия, без карты, компаса, фальшивых документов.
Велосипедиста этого через три дня отправили обратно. Запросил о нем норвежский пограничный комиссар. Наш ответил: да, имеется.
Вот такое было происшествие. А вообще наш участок действительно спокойный.
Потом ребята-пограничники спрашивали:
— А вы напишете что-нибудь о нас?
Я отвечала:
— Но ведь вы мне ничего не рассказываете необычного.
— Если необычное случится, это, значит, потеря бдительности, — строго отозвался один юный хранитель государственной границы.
Что ему на это возразишь?!
ПОЧЕМ У НОРВЕЖЦЕВ ВОДА В РЕКАХ?
Старший инженер, тот самый, что учился на Спартаковской улице, пошел мне показывать стройку вторично, уже не с точки зрения Нибелунгов, а применительно к киловатт-часам.
Норвежцы с любопытством смотрели на незнакомую. Вообще-то все здесь примелькались друг другу и с нашей и с их стороны, так что люди рады любому развлечению.
Мне норвежцы вначале показались все на одну колодку: долговязые блондины с удлиненными лицами и светлыми бровями. Многие в рабочих комбинезонах, вроде наших лыжных костюмов, и в вязаных шапочках. Я люблю северный тип лиц и с удовольствием смотрела на сородичей Генриха Ибсена и Кнута Гамсуна. С детства во мне живет обаяние этих чужих звучных имен: Олаф, Ивар, Сигрид, Ингеборг…
Но местные жители смотрят на все проще.
— А помните, — сказала жена начальника строительства, — был у них парень «Доброе утро». Мы его так прозвали, потому что он больше ничего не умел сказать по-русски. Он, между прочим, зять здешнего подрядчика и терпеть не может своего тестя: как же, тот записал в завещании все акции дочери, а ему, зятю, ничего. Впрочем, подрядчик не собирается умирать. Вот, кстати, тип норвежского Плюшкина! Посмотришь на него: чуть не оборванец. Пришел он поздравить на Новый год, так я думала, это какой-то сторож-пропойца. А он оказался персона. Хорошо еще, говорю мужу, что я ему рюмку водки не вынесла! И все копит, копит. Рабочих обдувает, как может. У тех, кто из Киркенеса, вычел из жалованья стоимость субботнего проезда туда и обратно, хотя возит, в сущности, фирма, транспорт ее. Только зять посажен за шофера.