Пограничные характеры

Начальник заставы капитан Алексей Чхартишвили — еще молодой человек, но уже бывалый пограничник. До этого он служил на горных заставах. Что это такое, начинаешь представлять себе, и то в очень малой мере, лишь после многочисленных рассказов жены капитана.

Начать с того, как поднималась она, городская женщина, к месту службы своего мужа. Колесный транспорт отказал очень скоро; вещи навьючили на горных лошадок; она тоже впервые в жизни села в седло. И началось восхождение! Сначала под обжигающим горным солнцем, потом сквозь холодный туман низко спустившихся облаков. Под копытами лошадей то и дело возникали осыпи, скатывались камни. Чем выше — тем чаще проваливались в глубокий снег; подковы скользили по льду.

А когда заболел двухмесячный Юрка, целые недели лечение шло по радио: ни с ним спуститься, ни врачу подняться к заставе в это время года было невозможно. Алла Николаевна до сих пор добрым словом вспоминает солдата, студента-медика, который в конце концов вылечил ребенка. Пришлось ему прибегнуть к народной фармакопее; собирать корни горных растений, сушить и растирать кору. «У него талант к медицине. Удивительный парень! Такие огромные ручищи, а так ловко, аккуратно ими все делает. Кончит службу, вернется в институт — прекрасным врачом станет».

Застава в горах — мир, совершенно отдельный от всего оставшегося внизу человечества. Не только люди чувствуют себя единой семьей, но и дикие звери, гнездящиеся поблизости птицы — все невольно очеловечивается в сознании маленькой группки, становится значительным, составляет постоянный интерес жизни. Так шел долгий поединок между людьми и одним коварным шакалом; он не только бродил вокруг заставы со своими собратьями, скуля и всхлипывая, но дерзко проникал в кладовую к мясным запасам. Ни капканы, ни умнейшие пограничные собаки не могли его остановить.

Едва привозили паек, этот ворюга неизменно уволакивал свою часть и ехидно хохотал по-шакальи в зарослях.

Шакалы и медведи вообще доставляют пограничникам много хлопот. Часто, не ведая о том, они устраивают ложные тревоги. Но пограничники — хорошие следопыты. Медвежий отпечаток очень похож на человеческий, значит, и человеческий можно подделать под медвежий. Можно-то можно, да не очень! За много лет на заставе не было ни одного безнаказанного перехода.

Любопытно, что когда едешь на границу, то по привычке самым интересным представляются поимки, погони, внезапные разоблачения. А когда попадаешь на заставу, захватывает совсем другое: сам ритм жизни. Очень суровый, очень самоотверженный и, в конечном счете, героический. Причем не от случая к случаю, а каждый день.

Попробуйте поговорить с пограничниками, вы не пожалуетесь, что они скучные собеседники, но не ждите никаких цветистых описаний, рассказов о погонях и поимках. Да, задержания есть, случаются, но это часть работы, а не что-то исключительное, внезапно переворачивающее все вверх дном. Предельно собранная жизнь заставы исключает какой-либо ажиотаж вокруг задержания, даже при самых романтических обстоятельствах. Романтика — приманка для непосвященных! (К слову, один астроном, прочитав как-то мои записки о Крымской обсерватории, укоризненно вздохнул. «Вы пишете про астрономов, как про кибернетиков или поэтов, — сказал он. — Это неверно. Астрономия — занятие скучное и сугубо прозаическое! Поверьте уж мне». Но я ему, конечно, не поверила и пламенно надеюсь, что мои читатели тоже не поверят.)

Итак, что может быть романтичнее, чем ночью, до восхода луны, подняться на пограничную вышку и вместе с часовым следить в окуляр за тугим лучом прожектора? В его свете отчетливо видна каждая мелкая волна. Спящий на воде нырок становится ослепительно-белым; белым, словно серебряным, кажется и рыбачий буй. Даже большой корабль будто выкован из алюминия.

Любой всплеск, мелькнувшая голова или рука самого искусного пловца не могут остаться незамеченными. При последнем задержании так и вышло: прожектористы заметили, сообщили сторожевому катеру, тот вышел наперерез. Вся операция уложилась в считанные минуты.

Подняться на вышку было весьма заманчиво. Хотя, честное слово, не так просто! Лестница отвесная, вроде пожарной, скользкие железные прутья. Такие же и поручни, они абсолютно не создают ощущения устойчивости. Особенно это чувствуется при спуске.

— Знаете, — сказала я начальнику заставы, — сойти я не смогу. Хоть убейте!

Капитан уговаривал меня долго и терпеливо. Так и пришлось сползать, ступенька за ступенькой, глядя только ему в лицо и не рискуя отвести глаза хоть на сантиметр в сторону, — а вдруг снова охватит постыдная боязнь высоты?

На вышке я была недолго, ровно столько, сколько надо для романтического настроения. Но задержись я там подольше, подежурь с часовым, не скажу, ночь, хотя бы пару часов, — и для меня все тоже стало бы работой, строгим поминутным графиком включения и выключения прожектора. Короткими словами команд.

— Турция уже светлеет, — сказал прожекторист. — Луна. А мы пониже, за горой.

Прожекторист стоит в будке с узкой щелью, на нижней доске нанесены градусы, оптическая трубка с двумя окулярами, за поворотами которой механически движется и луч прожектора. Сам прожектор расположен на эстакаде над морем.

Мы пожелали солдату успешной службы и, выйдя на открытую площадку, увидели необыкновенное зрелище. Орион, который с темнотой взошел первым, сейчас побледнел: над горой стояло сияние. Снежные склоны на турецкой стороне в самом, деле уже серебряно блестели, но над советским Сарпи только-только показался край лунного каравая.

Сразу заиграло мелкой чешуей море. Все в округе преобразилось, стало отчетливым и праздничным. Каждая галька превратилась в крупный драгоценный камень.

Мы шли по грохочущим под ногами голубым самоцветам, и хотите верьте, хотите нет, но и при ярчайшем свете луны лишь в двух шагах у подножия второй вышки я заметила дозорного. Он сидел в глубокой тени железной опоры, а Турция от него была, если по-деревенски, так за околицей…

САРПИ СОВЕТСКИЙ И САРПИ ТУРЕЦКИЙ

— Все тихо? — спросила я капитана утром.

— Тихо, — отозвался он, снимая шинель. — Можете записать: еще одна ночь на границе прошла спокойно.

— А если пограничники словят бедных мальчиков, — серьезно сказал четырехлетний Чхартишвили, натягивая штанишки, — бедных мальчиков, которые убегут от капиталистов?

Дело в том, что и такие случаи бывают: измученные долгами и безземельем крестьяне приграничных сел пытаются перейти те несколько метров, которые отделяют их от иной жизни.

В самом деле, Сарпи советский должен представляться Сарпи турецкому землей обетованной.

Это не вопрос агитации, все видно простым глазом: темные лачуги, погруженные в глубокий мрак с наступлением ночи, там, и залитые электричеством великолепные двух- и даже трехэтажные дома колхозников по эту сторону. Тишину турецкого берега нарушает лишь изредка протяжный призыв к молитве мусульманского азанчи с высоты минарета. А здесь шум школы, разноголосый, как птичий садок, по вечерам звуки музыки, далеко летящие над горами из клуба.

— Но минарет все же красивый, — сказала я колхозному бригадиру Али, когда мы стояли с ним утром на эстакаде. Али следил за ходом работ по восстановлению того, что было разрушено недавним штормом.

— Что минарет! — небрежно отозвался Алик. — Бог нужен для людей необразованных. Как жить турецкому аскеру, если он не будет уверен, что ему приготовлено место в раю? Вот он и утешается: умру, тогда поживу!

Али не только отъявленный вольнодумец, но и большой щеголь. На нем нейлоновая стеганая куртка последнего фасона, модные брюки и голубая кепка.

Сарпи советский — очень богатый колхоз!

Рядом со школой выстроено большое здание — здешний административный и культурный центр: в верхнем этаже клуб и магазин, внизу правление колхоза, сельсовет, почтовое отделение.

Все дома в Сарпи карабкаются по горам, и лишь здесь, у самого моря, ровное место. На зимнем солнцепеке старики с утра усаживаются на лавочках, беседуют. Мужчины помоложе — не только парни, а и отцы семейств — азартно гоняют на этом же пятачке футбольный мяч. Страсть эта — всепоглощающа! Даже продавец иногда замыкает магазин и становится в полузащиту. Турки через границу «болеют».