Пограничные характеры

У сторожевого корабля существуют свои изустные предания. Один раз в рыболовном порту он пришел на помощь траулеру во время ночного пожара. В другой принял сигналы «SOS» и не мешкал.

Ощущение постоянной готовности подтвердил мелкий случай. Командиру доложили: справа по борту плавающий предмет. Последовали четкие команды, повторенные штурманом и главным механиком. Корабль был приостановлен, развернулся, изменил курс. Оранжевый надувной поплавок невинно качался на мелкой волне, будто люлька со спящим ребенком. Но подцепили его со всевозможной осторожностью, тянули трос якоря с оглядкой. Появление постороннего предмета в сфере охраняемых территориальных вод чревато любой неожиданностью.

— А вдруг мина? — вырвалось у молодого матроса, который, напрягая мускулы, принимал канат на себя и плечом, и спиною.

— Еще медленнее, — приказывал капитан 2 ранга Очаковский, перегнувшись через борт и следя за бесконечно долгим выуживанием каната. — Следите, чтоб он не соприкасался с бортом.

Дуновение близкой опасности прошло по сердцам, как слабый разряд электрического тока. Все примолкли и насторожились. Скорее, это просто якорь, рыболовное грузило — а если?.. Именно здесь проходит граница, невидимая линия, затерявшаяся в голубой борозде между двумя волнами.

— Цементный кирпич! Грузило! Вот он!

И — разрядка. Живейшее любопытство, предположения: кто оставил? Скорее всего так отметили рыбаки место недавнего траления.

— Бросайте на том же месте обратно, — сказал командир.

Боцман заикнулся было, что надувной поплавок пригодится и в корабельном хозяйстве; стрелять в цели, например. Но приказ был уже отдан, и боцман — молодой, с веселыми щегольскими усиками — оставил надежду на даровое пополнение корабельного имущества…

Командир корабля Роман Яковлевич Очаковский посвятил морской службе уже более четверти века. Глядя на него, чувствуешь, как колеблется книжное представление о «морском волке»: ни лица, иссеченного морщинами, ни сурово нависших бровей. Это подвижный, приветливо улыбающийся моложавый человек. Его черные глаза по-южному горячи. С гипнотическим упорством они нет-нет да и упрутся в клочок почти белесого играющего полуденными искрами морского пространства, что видно из капитанской каюты… Море — привычка. Море — магнит. Море — призвание.

Пытаюсь расспросить, кем из экипажа он доволен, кому из новичков легче сжиться с морской стихией, и есть ли такие, что не могут привыкнуть вовсе? Роман Яковлевич удивлен: не любить море, по его представлению, нельзя. В самом этом слове скрыто уже нечто лестное, манящее и возвышающее человека. Даже морская болезнь — тошнота, укачивание — пробный камень. Тот, кто не хочет болеть, у кого есть характер, тот быстро превозмогает недуг.

— Нет, у меня экипаж весь хороший. И матросами, и мичманами, и офицерами доволен вполне!

…А мне пришел на память сухопутный пограничник, полещук родом, голубоглазый крепыш Гриша Сошнянин. Два года изо дня в день перед его глазами шумело близкое море, а ночами на молу мигал маяк. Раньше моря он никогда не видел. Оно его приворожило. Домой написал, что останется здесь. Мать всполошилась: на Полесье своей воды много, болота, реки в камышовых берегах. Возвращайся, сын!

Гришины желания разошлись надвое: тянет домой, к родным, но и пограничники стали близкими. Как остаться вдруг одному, без солдатского братства, без молчаливых часов наедине с границей, без моря, наконец?

Многие решают эту думу по-своему. Но уходит человек или остается — раз побывал в зеленой фуражке, то уже не избыть ему в душе ярких пограничных впечатлений до конца дней.

ЗА БЕЛОЙ ВЕЖЕЙ

МИРНЫЙ ГОРОД

Брест — один из самых уютных, обжитых городов, какие я только видела. Июньский зной, почти как в августе, умеряется здесь дыханием листьев, близостью двух рек — Западного Буга и Муховца. Это город старых деревьев: улицы его тенисты, как бульвары. Даже узкие мостовые с булыжником, пригнанным друг к другу, как паркет, наполовину прикрыты тенью.

И вот, выйдя из душного вагона, вместо того чтобы броситься в гостиницу под защиту прохладных стен, я пошла бродить по улицам. Проходила их одну за другой. Пестрые голуби клевали на тротуарах; прямо из асфальта поднимался цветущий жасмин. А в сквере, где стоит памятник Мицкевичу, специальной оградой был обнесен редчайший пирамидальный дуб — формой он похож на кипарис, кора почти черная.

И люди вокруг так спокойны, магазинчики так приветливы — даже в подарочном продавались не сувениры вообще, одинаковые от Ялты до Архангельска, а свои, белорусские, брестские вернее (кстати, здесь действительно есть маленькая фабрика сувениров).

Александра Александровна Добеева, вдова офицера, партизанская связная, продавец в магазине, говорит:

— Если стоит в очереди мужчина, я ему заверну как следует — ему в руках нести. А женщина с кошелкой и за листочек не обидится.

Только что зашло солнце. Оно так было похоже на красный корабль с высоким облачным парусом, что сколько я ни вспоминала закатов в своей жизни и северных, и южных — в Литве во время войны, когда на сизом небе гневно горело одинокое, будто вырванное с живого лица око; праздничных закатов на Черном море; величественных в Саянских горах; туманных и росистых в степном Крыму; или же незакатное полярное солнце, такое задумчивое, словно похолодевшее, — но припомнить что-то сходное с сегодняшним высоким солнечным парусом так и не могла.

— А однажды, — продолжала между тем Александра Александровна, — стоит в очереди подросток и говорит, что дал мне пятерку, а я сдачу даю с рубля. И вся очередь тоже приняла его сторону, даже сама засомневалась. Отсчитала сдачу, поверила. А через час он приходит и тихо так говорит: «Тетя, я ведь вам рубль дал. Вот деньги».

Я думаю: «Какая она, эта женщина, тронувшая сердце лгунишки? Какое у нее лицо?» Слышу только голос, низкий, глуховатый. Голос из репродуктора. Потому что это ведется по радио передача городского выпуска брестских новостей.

И вот, оказывается, в умилительно мирном зеленом городе о войне помнят до сих пор каждый день! Живут женщины, вдовы, и о них говорят, что они вдовы. А ведь тому уже минуло более тридцати пяти лет! Помнят, кто был партизаном, и тоже не упускают случая упомянуть об этом, как о звании, не отделимом от человека, пока он жив.

В некоторых городах оставляют на площади разбитый дом — пусть смотрят! Или танк, словно танкисты только что выскочили, — такой он живой и непохожий на памятник. У Бреста есть Брестская крепость. Город несет свою славу, не делая из нее афиши и не привыкая к ней.

Городские известия давно кончились. Спокойной ночи, незнакомая Александра Александровна. Завтра с утра я пойду на те трагические камни, где погиб ваш муж — они никогда не станут для вас музеем!

ЦИТАДЕЛЬ

Брест древен, ему тысяча лет, он старше Москвы. О Берестье — последнем городе перед польской землей — упоминала в 1019 году Ипатьевская летопись. Значит, город уже существовал: тысяча лет — цифра приблизительная, он, может быть, еще старше. Но не моложе.

Брестская крепость, которая здесь называется цитаделью, начала строиться в 1836 году, за год до смерти Пушкина, а окончена в 1841 году, когда на Кавказе убили Лермонтова. Не знаю, почему мне пришли в голову именно эти параллели. Военные мыслят датами битв. Для ученых летосчисление начинается, скажем, с Ньютона или Эйнштейна. Литераторам важнее всего те, чей гений связан с мастерством слова. Слово не самый простой и податливый материал; и сталь, наверное, отливать легче…

Во времена Николая I цитадель возводилась на славу. Двухметровые стены круговых казарм смыкались наподобие крепостной стены: потолки сводчатые, окна глубокие, как бойницы. До пятисот комнат, называемых казематами, которые при нужде могли вместить двенадцатитысячное войско.