Пограничные характеры

Но вот я вижу перед собой человека с твердым взглядом, размеренного в движениях, сдержанного, благожелательного, на котором так ловко сидит зеленая фуражка, — то есть, наитипичнейшего пограничника, а он, оказывается, выпал из общего закона воинских передвижений!

С Иваном Андреевичем мы разговорились, присев на парапет древнего люблинского замка. День клонился к вечеру; с утра мы проехали по автостраде четверть Польши. Дети по обочинам дорог махали нам вслед руками, а жницы и косари на узких, непривычных нашему взгляду крестьянских полосках, с трудом распрямляя затекшие поясницы, пытались рассмотреть, что это за кортеж пролетает мимо них в голубой бензиновой дымке?

К концу дня мы уже несколько приустали и, отойдя от общей группы, с таким удовольствием смотрели с высоты холма на мирный Люблин с его старыми и новыми кварталами, с зелеными купами садов. В нас еще не улеглась внутренняя тревога: два часа назад из-за поворота на большом плоском лугу, густо покрытом желтыми и голубыми цветами, серым муравейником бараков перед нами вдруг возник Майданек… Частокол ограды и паутина проволоки. Битые дождями зловещие башни цвета темного пепла.

День был пасмурный, прохладный, ветер качал травы.

Когда мы вошли в ворота, мальчик и девочка, которые гуляли между бараками так же беззаботно, как и по чистому лугу, увидав нас, взялись за руки, засмеялись и нырнули в черный зев двери. Оба были светловолосые, у нее — до колен белые гольфы, а у него — перекинутая через плечо ее белая пластмассовая сумочка на длинном ремешке. Эта сумочка и мелькнула, подобно чайке, впархивая в барак…

Наверное, надо было только порадоваться, что для них Майданек стал уже просто музеем.

А когда я вошла внутрь пустого барака, под темные стропила перекрытий, где лампы с глухими колпачками освещали лишь фотографии на стенах, и было так душно, а все вокруг словно одушевленно — даже когда стоишь неподвижно, отовсюду несется треск и всхлипы пересохшего дерева, а уж половицы гремят, как целый оркестр! — то мне пришлось несколько раз сказать самой себе, что я здесь одна, да одна, и бараки эти пусты уже много-много лет!..

Глядя на широкое закатное небо над Люблином, отходя только сейчас от внутреннего смятения, мы говорили, облокотясь на парапет, с майором Павловым обо всем понемногу, как люди, понимающие друг друга с полуслова: ведь общее восприятие прошлого роднит не меньше, чем долголетнее знакомство.

Он не смог или не захотел объяснить подробнее, что приковало его на два десятилетия к одной заставе, почему он отказывался от многих лестных назначений, но мне показалось, Что я угадала это как-то само собой, между слов.

Иван Андреевич дополнил собираемую мною по крупице модель пограничного характера еще одной важнейшей чертой. И в Люблине, и в последующие дни, когда мы вновь пересекли границу и возвратились к не менее трагическим и священным камням Брестской крепости, встречаясь с Иваном Андреевичем лишь мельком, перебрасываясь фразами на ходу, я не могла не поразиться четкому и трезвому мышлению этого заслуженного пограничного командира. Примыкая по возрасту скорее к старшему поколению, он между тем чутко ощущал разницу каждого нового армейского пополнения, и, может быть, потребность глубинно проникнуть в характеры этой новой юности каждый раз заново, не замыкаясь самому в прошлом, чтобы двигаться рядом с ней — или чуть впереди нее! — это и было главной пружиной его многолетней заставской службы.

Откуда я сделала такой далеко идущий вывод? А, знаете, по одной фразе майора.

Только что в зале заседаний выступал старый писатель, который с волнением пытался убедить всех, что сконструировал незыблемую вовеки схему пограничного рассказа — романтически приподнятого, где сущность человека в зеленой фуражке полностью исчерпывается его подвигом.

А Иван Андреевич, выйдя покурить в коридор, сказал:

— Как часто люди продолжают жить в своем времени, не замечая, что оно уже прошло. Ведь и подступы к подвигу меняются.

В этой емкой фразе заключалось столь многое, что, на мгновение даже остолбенев, я посмотрела на него долгим взглядом. Потому что, конечно же, нравственная почва, из которой произрастает готовность к героизму, не остается застывшей. Она подобна атмосфере: каждый следующий день привносит в нее свою новь. Прямолинейность мира все явственнее на наших глазах заворачивается в спираль, которая и есть Дорога Восхождений.

ДЕНЬ НА ЛЕСНОЙ ЗАСТАВЕ

Под туманным осколком луны пуща лежала единым телом, и лишь верхушки деревьев резко и угольно очерчивались.

Ночью у пограничников были свои, особые заботы. Когда наряды в пятнистых маскхалатах и сапогах, крупно обрызганных росой, возвращались на заставу, уже занимался день.

Обширны советские границы, но пути командиров-пограничников постоянно пересекаются. Поэтому мы не удивились, узнав здесь, в сердце Беловежской пущи, что не только начальник заставы Александр Сергеевич Куплевацкий, уралец по рождению, начинал свой солдатский путь на Камчатке, но и его отец.

То были первые годы Советского государства. Деревенский новобранец ждал от армии и воинской науки, и науки жизни: куда идти, в каком сражаться стане? Во что вложить молодую силу? Все это армия щедро давала своим питомцам. Она оказалась университетом для миллионов советских людей разных поколений.

Майор Куплевацкий — человек еще молодой, а служака старый. Во всех его повадках и манерах чувствуется «военная косточка». Он обезоруживающе приветлив, но когда надо — сдержан и даже суров. Майор озабочен не только днем насущным. Так же естественны для него размышления о будущем своих солдат: тех, кто уходит, и тех, кто придет на заставу. Вспоминая отца, вернувшегося из армии человеком достаточно зрелым, чтобы включиться в руководство только что созданным колхозом, Куплевацкий-сын думает о том, с чем уходят в жизнь его солдаты. Он научил их выносливости и дисциплине. Они уносят прекрасное чувство выполненного долга, потому что в течение службы пусть самая небольшая часть страны, но была прикрыта их грудью.

Нравственный вклад в души, конечно, существует. Однако майор задумывается и о том, что армия могла бы давать также стимул другого рода.

Сейчас нет малограмотных призывников: как правило, это юноши со средним образованием. Майор не может смириться с тем, что некоторые из них считают воинскую службу лишь перерывом в их учебе, в стремлении освоить высшую квалификацию. Майор уверен, что армия должна оставаться для молодежи университетом, источником не только военных, но и общих знаний, уже применительно к современным требованиям, школой духовного и физического возмужания.

Об этом мы толковали с майором рано утром, сидя у распахнутого окна.

«ЗВЕРИНЫЕ» РАССКАЗЫ ПОХИЛА

Привезя нас на заставу, шофер Анатолий Похил, солдат второго года службы, получил новое задание.

Накануне научный работник Беловежского заповедника обратился к пограничникам с просьбой посмотреть, не перешли ли границу шесть зубров? Ведь зубры на строгом учете, у каждого свой паспорт и своя кличка. Зубры — великолепный пример того, как человек не только эксплуатирует землю, но и бескорыстно защищает ее живую природу. Обреченные на вымирание браконьерами и несколькими войнами, опустошившими пущу, эти редкие мощные, первобытно красивые звери снова понемногу заселяют леса. Сейчас они — предмет изучения и забот целого научного коллектива.

Анатолий Похил — полтавчанин, ему всего двадцать лет. Он говорит «олэнь» с ударением на первом слоге, по-украински. Даже «зубр» в его произношении звучит мягко. Пуща ему несколько надоела, потому что с детства он привык к привольной украинской степи. Однако не будет ли он впоследствии скучать по пуще, покинув ее?

В лесных следах степняк Толя разбирается отлично.

— Вот олень бегал, — говорит он. — А это след лягушки.