Страница 24 из 46
Теперь и мы видим бесформенные отпечатки плоского брюха.
— Здесь мышь копала…
— Вы часто встречаете крупных зверей? — спросили мы у него.
— Часто. Но не очень близко. Вчера рысь дорогу перебежала. Такая длинная кошка. Припала к земле и проскочила.
— Рысь людей не трогает?
— Нет. Если на нее не нападают. Теперь чаще люди зверей трогают, чем звери людей. Правда, с одним солдатом был случай в наряде. Натолкнулся на него зубр, и чем-то он ему, зубру, не понравился. А зубр, когда злится, язык высовывает, он у него синеватый, как будто чернил наелся, и лижет языком ноздри. Тут уж надо за деревьями хорониться. Нашему солдату пришлось с полным вооружением убегать, ведь в зубров стрелять нельзя. А зубр не отстает. Тогда солдат на дерево влез и там отсиживался. Он сам из Ленинграда, городской. Будет и детям и внукам рассказывать, как с зубром сражался…
Мы прошли вдоль контрольной полосы и вернулись на заставу: зубриных следов не оказалось. Похил доложил об этом с нескрываемой радостью: он знал, что научные работники Беловежского заповедника обрадуются этому не меньше.
МЕЧТА ЗИГАНШИНА
Всегда есть люди, сокровенная склонность которых выражена достаточно определенно. И в своем любимом деле, даже при покладистом характере, они тверды и непреклонны.
Еще спозаранку, когда застава почти вся спала после ночных нарядов, по травянистому заднему двору несколько раз промелькнула взад и вперед гибкая фигура с ведрами, распояской и в тапочках на босую ногу. Что-то очень озабоченное было в этом молодом человеке. Увидев майора, он подошел к окну и, словно не заметив чужих, проворчал укоризненно.
— Когда же врач будет, товарищ майор? Худая совсем Машка! Пропадет. Жалко.
К нашему удивлению, майор не рассердился на неуставной разговор, а самым мирным, успокаивающим тоном ответил, что врача сегодня привезут.
Вскоре грозные ланцеты уже кипели в кастрюле, больная нога коровы была разрезана, и белые хлопья марли пятнались кровью и гноем.
Машка лежала на траве с глазами, полными слез, а ее голову держал Флюр, покровитель заставских животных.
Флюр — башкир. И тоже иногда ворчит на пущу: в Башкирии воздух суше!
Флюр любит своих подопечных: корову Машку, телку Тоню и коня Ларя.
— Он относится к животным исключительно, — в один голос твердили майор и старшина. — Никогда их не обидит. Даже если рассердится, то хворостиной мимо махнет. Свистнет — корова бежит на зов, как собака — знает время дойки.
— Вернетесь домой, учиться будете? — спрашиваем мы Флюра.
— Специальность можно приобрести и в колхозе, — неопределенно отвечает он.
— А какую? Может, ветеринара?
И вдруг Зиганшин легко краснеет сквозь смуглую кожу.
— Мечта у меня, — застенчиво говорит этот любитель животных. — Шофером хочу стать.
Вот тебе и раз: последний из могикан, и тот…
Флюр оправдывается: время такое, мотор, а не лошадь, решает все.
И с ним приходится согласиться.
СТАРОЖИЛ
Старшина Гурий Васильевич Рыжиков, как и полагается старшине, человек хозяйственный, приглядчивый и практичный. Сразу после войны он солдатом попал в этот отряд, прикипел сердцем к белорусской земле, к пограничному бытию, да так с тех пор и несет здесь службу. Широкоплеч, широколиц, длиннорук. Держится уверенно и солидно, В разговоре нетороплив. Улыбка у него охотная, с хитрецой.
Гурий Васильевич родом из-под Владимира. Давно оторвался от села, но дела совхоза волнуют его по-прежнему. Раз в год ездит туда «на ревизию», наблюдает, сравнивает. За последнее время жизнь совхоза круто улучшилась. Народ побогател, обстроился.
— Проблем, однако, там невпроворот, — рассказывает Гурий Васильевич. — Были проблемы бедности, а теперь проблемы богатства. Скажем, машин столько, что женщинам уже нечего делать. Бабы же наши без работы сидеть не привыкшие. Я советовал землякам: стройте сами перерабатывающие заводы. И совхозам польза, и людям занятие.
И об окрестных колхозах старшина знает многое: какие у кого земли, где что растет, каковы урожаи, удои, привесы, кто клуб строит, а кто школу… Солдаты любят в неурочное время потолковать с Гурием Васильевичем об оставленных хозяйствах, обсудить письма и планы, посоветоваться о будущем.
Но это — в неурочное время: его не так много у пограничников, а у старшины, если не спит, и подавно: все сутки — урок. И хозяйственных хлопот хватает, и чисто военных. Командиров-то на заставе всего двое: Куплевацкий да Рыжиков, заместитель начальника в отъезде. Поэтому вечно занят старшина и если не в поездке, то постоянно видишь, как спорым, размеренным шагом спешит куда-то. Но, между прочим, на вызовы майора является бегом и приказы бегом исполняет: как для примера молодежи, так и по привычке старого солдата.
Пущу Гурий Васильевич знает получше иных егерей и лесников. Он незаурядный следопыт и, как с уважением сказал о нем начальник заставы, ориентируется в событиях мгновенно, умело действует по обстановке.
Есть у Гурия Васильевича здесь и отдельный, только ему принадлежащий мирок: его семья. Двое детей родились и выросли на заставе. Старшая дочь уже окончила десять классов, отъехала от семьи, работает на трикотажной фабрике.
— На выданье дочка, — говорит старшина, и чисто отцовское, общее у людей всех профессий озабоченное выражение появляется у него на лице…
ВОСПОМИНАНИЯ КОНСТАНТИНА СЕРМЯЖКО
В пять часов вечера на заставу приехал председатель соседнего колхоза Константин Прокофьевич Сермяжко. Это улыбчивый человек среднего роста, с крупными, широко расставленными глазами и энергичным ртом. Вот как представил его майор, когда все свободные от службы пограничники разместились в ленинской комнате:
— Сейчас проходит целая серия встреч с людьми старшего поколения — участниками войны, партизанами. Их биографии, боевые подвиги уже стали частью истории нашей Родины. Сегодня у нас в гостях председатель колхоза имени Ленина. Все мы знаем это хозяйство.
Немногословный майор на этом кончил и сел, а председатель колхоза поднялся. Весь день было довольно жарко, а тут еще вечернее неостывшее солнце стало бить в окна. Сермяжко неприметно обтер лоб. Как мы потом узнали, он не был записным оратором. Много лет после войны рта не отрывал, и лишь приезд его старого командира, написавшего, кстати, книгу о партизанских днях, где и Константину Прокофьевичу отведена страница, сломал эту печать скромного молчания. Кажется, впервые односельчане узнали, что за человек на самом деле их веселый, напористый председатель!
— Спасибо, — сказал сейчас Сермяжко. — Что сумею, расскажу.
Он взял указку, и по розовой и бледно-зеленой географической карте пролег долгий путь партизан: от Белостока до Березины.
— Мы потеряли все, кроме мужества. Мы ведь были кадровые военные и решили не сдаваться, несмотря ни на что. Связи не было, но в нас жила уверенность, что это временно, что наши вернутся. Нас считали без вести пропавшими, а мы в это время шли и подбирали оружие погибших. Что не могли унести с собой — закапывали. Однажды захватили немецкую почту, и вот что было написано в одном письме: «Здесь очень много сталинских бандитов, и смерть ждет нас из-за каждого куста». Конечно, испуг врагов прибавил нам силы. Сам я был командиром диверсионных групп. Так что вы видите перед собой крупного диверсанта, — сказал он усмехнувшись.
— Понемногу мы разжились техникой, — продолжал Сермяжко. — Танкетки — наши «комсомольцы», как мы их называли, — выскакивали из леса всегда неожиданно. Налупят фрицев — и обратно в лес. Фрицы только, как гадюки, высовывают головы из травы: «Откуда? Что это?» А нас уже нет. Спрячем, замаскируем — и до следующего раза.
В Смолевичах был комендант. Собственноручно убивал перед завтраком двух человек, к обеду четверых, к ужину — пятерых. Этого зверюгу уничтожил наш отряд. Мины приходилось делать самим, я руками тол забивал. А выплавляли его из немецких бомб — прямо на костре. Я за войну около трех тонн так выплавил. Когда в Минске готовилось покушение на гебитскомиссара Кубе — а сделала это Вера Мазаник, сейчас она библиотекарь в Академии наук, — мы ей доставили портативную мину в сумочке. Вера ее подвесила под кровать Кубе. А еще помню взрыв в офицерской столовой. Отпилили снаряд, вмонтировали заряд с ртутью и в бидоне молока подвезли к самой столовой. Там работала наша девушка Надя Козлова. Она вложила мину в цветочную вазу. У мины был срок сорок минут. Так вот, двадцать минут Надя еще подавала кушанья и лишь потом вышла. Ее ждали три наши машины, чтобы на случай погони запутать следы. Только мы ее увезли — грохнуло. Шел офицерский банкет после больших расстрелов, — помолчав, добавил Сермяжко: — Перед ним лежала груда фотографий: тех, кого уже нет в живых, или на кого время потом наложило свои следы. Но на снимках все были одинаково молоды — ровесники слушателей. Их наивные бесстрашные лица пристально смотрели с пожелтевших четырехугольничков на следующее поколение. Фотографии ходили по рядам, их передавали молча из рук в руки.