Кумуш-Тау — алые снега

Белое — отражает, черное — поглощает.

Уже в древности приметил озабоченный глаз земледельца это, установил нехитрую зависимость. Таджикские крестьяне посыпали золой свои поля, торопя зябкую горную весну. В иных масштабах повторено было в наше время: самолет распылял над ледниками угольную пыль. Но тут мешали, самовольничали ветры, в копеечку влетали расстоянья. Проблема повисла в воздухе.

Артем начал с азов: с той же угольной пыли. И кое-что выяснил, о чем читать не приходилось. В верховьях таяние шло скверно, лениво; воды на зачерненном участке прибавилось, но она только ускоряла процесс превращения фирна в лед, цементировала его. А если и стекала — быстро уносила пыль... Ведро за ведром, подчищая угольный склад, оттаскивал Артем — и без толку.

Но только ли зачернение льда — метод?

А водяная пушка — гидромонитор? А огневое бурение? Уже сконструированы портативные ручные термобуры. Вооружить ими отряд альпинистов... А если — ведь будет же это когда-то — поставить на службу человеку укрощенную цепную реакцию?

Если, если... фантастика.

Артем одергивал себя: ближе, ближе к жизни.

А фантастика сама пожаловала. Позвала властно: вот оно, новое, ищи, пробуй, испытывай! Быть может, это именно он, — ни с чем не сравнимый по эффективности метод. И Артем чуть не проглядел его.

— По моей вине, — сказал Димка. — Надо было солидно, научно растолковать, что я наблюдал. В ключе Артема Васильевича.

— Ну, ладно, — в ключе... Говорил мне один парень: «У тебя все хорошие качества есть, добавь еще одно, и будет уже крен в другую сторону». Вот и приобрел качество — не верить первой вспышке идеи: блеснула — обманет. И вышел крен...

— А перехвалил тебя парень, — хитро сощурился Олег. — Кстати, я его знаю. Брюки он носит только на восхождениях...

— Вот именно, перехвалил, — вмешался Димка, физиономия его приобрела необычайно хищное выражение. — Сейчас я буду тебя бить на твоей же территории, — сказал он мстительно. — За индивидуализм. За попытку решить проблему, не привлекая специалистов других отраслей.

— Будто я тебя не привлекал! — усмехнулся Артем. — А когда «заводил» на разные темы? Ты все и выкладывал. Ты ж прирожденный лектор, член общества по распространению!

— Снимаю пункт второй. А отрыв от своего здорового коллектива?

— Признаю. — Великан Артем, смутясь, даже как-то умалился. — Но прошу учесть мотивы: боялся вас перегрузить и... языков боялся. Ведь сам делал, и сам себе скидку давал: ребячество, тыканье пальцем в воздух. Не тому, мол, тебя учили...

— Если не тому, значит, неправильно учили! — Димка сжал кулаки. — Знаешь, по-моему, с этого и начинается старость: если человек только «от и до».

Глаза его, в белых обводах незагорелой кожи, по-кошачьи светились, пылали раскаленные щеки.

— Знаете, братцы... Наука стала наукой, потому что без жалости, хирургически отсекла от себя напластования вымысла. Но земля, черт ее возьми, вертится! Накручивает годики. У нас на глазах потеснилась монополия фантастов. И сейчас ничего не поймешь в науке без самого смелого замаха. Сейчас наука — это дерзать!

Олег взял в кулак бороду, пряча усмешку:

— Только запомни, Димур, дерзать и дерзить — не одно и то же!

Димка крутнулся к нему всем телом:

— А если забуду, шепни: Кумуш-Тау, Кумуш-Тау — алые снега...

Связанный бубен

Шла передача «Играет Ван Клиберн». Аппарат проплывал по рядам. Мелькали лица, одинаково завороженные, освещенные музыкой, сотни устремленных на музыканта глаз. И снова — сцена: Ван Клиберн играл, откинув голову, полузакрыв глаза. Плечи его качались, и руки, подымаясь, напоминали крылья птицы на взлете. Вот они, взметнувшись, замерли, и в неожиданную тишину рухнул тяжкий обвал рукоплесканий.

Профессор Корнозев, щелкнув ручкой, выключил телевизор. По темнеющему экрану проплыл, уменьшаясь, квадратный зайчик света, мигнул и погас.

Все молчали.

Дочь хозяина дома, Ада, студентка физико-математического факультета, зажгла люстру, опустила полотняные занавеси на окнах. Гости, словно очнувшись, задвигались, заговорили:

— Да, талантище!..

— А музыка? Это же что-то необъяснимое, какая-то все захлестывающая сила...

Неожиданно вспыхнул спор.

Однокурсник Ады, Феликс Сивачев, возбужденно повышал голос:

— «Волшебство музыки!» «Божественная искра таланта!» Неужели не чувствуете, насколько все эти пышные эпитеты устарели! В конце концов вся ваша музыка — всего лишь определенные сочетания колебательных движений атмосферы. Попросту говоря — сотрясение воздуха!

Ада весело подхватила:

— Правильно! Все необъяснимое в музыкальной гармонии можно объяснить математически. Можно рассчитывать аккорды, выражать при помощи математики закономерности мелодий...

— У вас был предшественник, молодые люди, — вмешался в разговор пожилой геолог Воробьев. — Небезызвестный Сальери. Помните, у Пушкина:

С какой целью? Сальери хотел стать лучшим композитором своего времени. И в результате вынужден был признать жалкое свое бессилие перед безыскусственным гением Моцарта...

— К вашему сведению, — гневно заблистал очками Феликс, — машины уже конструируют музыку — без всякого гения. И будут делать это все лучше и лучше! Кибернетический Чайковский — вопрос недалекого будущего!

— Ни-ко-гда! — отчеканил Воробьев. — «Собачью польку» — возможно! Но не музыку!

К спорящим присоединился хозяин дома. Чуть улыбаясь, проговорил:

— А почему бы нет? Что в музыке является средством художественной выразительности? Логически осмысленное сочетание звуков. Ритм — ее организующий элемент. А что такое ритм? Организация звуков во времени. Все это вполне доступно математическим методам анализа...

— Страх как просто! — вспыхнул Воробьев. — А по-моему, все это — слова, слова, слова! «Логически осмысленное сочетание звуков!» А почему, позвольте вас спросить, от одного сочетания звуков хочется плакать, другое — зовет на бой? Или, скажем, сочетание звуков, называемое попросту русской «Барыней»? Ведь подмывает, а? Ведь забирает! Семь вам или семьдесят — хоть каблуком пристукнете, хоть вздернете плечом!

— Психологические основы воздействия музыки, в самом деле, изучены еще недостаточно, — снисходительно согласился Корнозев.

— Ну да, изучаются эти самые основы в консерваториях, в композиторских классах, — подхватил Воробьев, — однако некоторые, лет пятнадцать, а то и больше, проучившись, производят потом по всем правилам науки такие сочетания звуков, что ни уму ни сердцу...

— А вы как думаете, Адыльбек Хамраевич? — вдруг обратилась Ада к молчавшему до сих пор гостю — человеку средних лет, с очень темным загорелым лицом. Губы его, плотно сжатые, как раз в этот миг тронула улыбка.

Аду поддержали:

— В самом деле! Выскажитесь!

— Вам, кибернетику, и книги в руки!

— Как ваши создания? Подают надежды стать электронными моцартами?

— Боюсь, что не смогу быть беспристрастным, — сказал смуглый человек, смущенно потирая пальцем переносицу. — Возможности кибернетических устройств кажутся мне безграничными. Однако...

— Однако? — воинственно отозвался Воробьев.

— Однако, — терпеливо повторил Хамраев, молодой, но уже известный узбекский ученый, — я согласен с одним: во многих вопросах, связанных с музыкой, заключено до сих пор необъясненное. Есть загадки, к которым мы попросту еще не подошли. С одной мне довелось столкнуться в жизни. Она имеет некоторое отношение к теме нашего спора...

— Расскажите, расскажите! — послышалось со всех сторон.

Гости подходили ближе, усаживались. Смуглый человек начал рассказ. Говорил он звучным, горловым голосом, сначала неуверенно, подбирая слова, потом увлекся, и перед глазами слушателей одна за другой вставали картины далекой, незнакомой жизни...