Страница 23 из 38
— А — язык, стиль? Это же все было ужасно старинно.
— Я же историк, — он пожимает плечами.
— А дядя?
Наступает молчание. Я смутно чувствую, что дернула этим вопросом какую-то больную струну.
С моря наплывают струи прохлады. От земли тянет ласковым теплом, настоенным на соснах. В свете луны лицо Краболова кажется темным и жестким, оно круто вырезано и характерно, как скульптура Эрьзи.
Теперь он заговаривает первым.
— У нас много толкуют: не отгораживаться! На деле получается пока одно — публичный разбор бракоразводных дел. И, как правило, неудачный. Потому что проникнуть за такой, знаете, свой заборчик из штакетника надо было раньше. Я многим кажусь чудаком, — в невеселой усмешке голубым отблеснули зубы. — Но я так хочу жить: нет чужого! Протягивать руку, даже когда не просят. А когда человек так же — ко мне... Душа вдруг ощетинилась. Это скверно. Придут времена, когда этаких в музеях будут показывать.
Он смотрит туда, где так щедро, безоглядно, на весь мир раскинулось море. По горлу пробегает комок.
— В общем, слушайте... Жил себе мальчишка. Такой, обыкновенный. Товарищи увлекались радио, авиацией. Он знал одно слово: море! Еще был отец. На стене — портрет в шлеме, с геройскими усами. В жизни хрипловатый от заседаний голос, неумолкающий телефон и прочное сознание того, что отец — самый нужный людям человек[1]. Потом отец исчез. И мать — тоже. Нашлись родственники, увезли, разъяснили, что погибли оба. Выполняя важное, государственное — непременно тайное — задание. Что нужно молчать. И мальчишка молчит. Получает в школе разные отметки, собирает портреты адмиралов и путешественников. В годы войны до слезных ночей завидует старшеклассникам, которых берут. Стойко поголадывает. Вступает в тимуровский отряд. В положенное время влюбляется в неизбежную Светлану. В положенное — идет получать паспорт. Тут и выясняется, что фамилию он носит не свою, да и отчество у него чересчур громкое. Возникает сверхбдительный проект — чтобы подумал он в четырех казенных стенах о несуразностях своего происхождения. Проект почему-то проваливается, однако недоумение у мальчишки остается. Да такое громадное, что за ним ничего не видно — ни моря, ни самой жизни. Проходит энный период, и прямо в унизительную голизну и захламленность его комнатенки сваливается старичок. Воскового оттенка, с пышными седыми усами в ямках запалых щек. Входит и говорит: «Здравствуй, сынок»! Начинает жить. Покашливает, ссылаясь на злое зелье — табачок. Объясняется скупо. «Ухмылка истории». Были, мол, современники, а были — своевременники. И очень незаметно истаивает, сходит на нет. А умирая — не шепот уже, а словно одно дуновенье: «Жизнь, она, брат, штука непреложная...»
Сыну же ясно одно: мир — пуст. Живет он тяп-ляп, перетаскивается изо дня в день. Прозвище получил: «Облезлый демон». Учится нелюбимому делу. Ходит сквозь людей. И неизвестно, до чего доходился бы, если б не одна... фея. Да, да, современная фея, королева веснушек, со шваброй в руках. Врывается она однажды в жилье — а там уже гнилым картофелем веет — и шваброй своей отмывает начисто пол. А со временем — и хозяина. Чудесным была воплощением этой самой... непреложности...
— А потом?
— А потом? Кончила техникум. Уехала. Вышла замуж. Пишет иногда...
Снова поблескивают в улыбке зубы. Странные бывают улыбки.
— Громадная ночь, — говорит Краболов с Высокой Горки.
И правда, ночь громадна. Она вмещает все. И серебряную тишину моря. И нежные, ночные перешептыванья деревьев и трав. И тоску незнакомого человека, которую я чувствую, как свою. И Гришкин сон, похожий на сон весенних всходов в готовой оттаять земле.
Кустарник старого Дика
Странные штуки происходят со временем здесь, в Уэстли-Пойнте.
Вчера время мчалось гоночной машиной. Сегодня — сделалось вязким и тягучим, словно патока, ты его убиваешь тысячью способов, а до вечера все еще — как до Луны.
Впрочем, до Луны не так уж далеко. Для русских, по крайней мере.
Капитан Гордон Вестон прикрыл глаза рукой. Ресницы и брови у него были сожжены, отчего лицо, с красивыми и определенными чертами, производило неуловимо странное впечатление.
Он резко двинул тонконогое кресло, откинулся на спинке, принявшей его в поролоновые пружинящие объятия.
Идиотская тут мебель. Да и все вокруг. Бирюзовый гофрированный навес веранды на изумрудных подпорках. Настурции в красных керамических горшках, разбросанных по стене в обдуманном беспорядке — за такую штуку декораторы отхватывают немалые деньги.
Не офицерская казарма, а рекламная картинка. «Поселившись в загородном бунгало нашей фирмы, вы сделали удачное вложение денег и доказали свой практический вкус».
Или модный курорт: туда ведет шестилинейное шоссе, а по пляжу разгуливают длинноногие стервы — если на них и надето что-нибудь, то видимое разве только в микроскоп.
Этот кретин, полковник Джеррис, много распространялся насчет Уэстли-Пойнта. «Наши храбрые парни должны чувствовать себя как дома!»
Конфетная идиллия, рыженькие флажочки настурций. Закрой веки — и снова свет, яркий, как удар по глазному яблоку, и снова рев, пронзающий бетон, как игла — бумагу; он пробивает насквозь твой череп и высверливает остатки мозгов, тебя трясет, как десять святых Виттов, а сигнальная лампочка подмигивает нахально: «Не трусь, старина, это еще не конец...»
Когда их всех сюда привезли, тут были только сиреневые холмы, желтый песок, синее море. И растрепанные тени растрепанных пальм.
Теперь — песочек на побережье причесан граблями. И пальмы как будто не те: быть может, те выкопали и воткнули поролоновые? А там, за холмами... Первобытный хаос выглядел отрадней. И потом, из него еще можно было что-то сотворить.
...Внимание! Те же и Сэм Брэдли. Попадаются порой вполне приемлемые типы и среди сержантов, и среди рядовых. Но только не здесь...
Сэм — любитель родео в Коди. Из тех, кто орет и хлопает себя по ляжкам, когда ковбой вылетает из седла. Но хуже всего — его идиотский жаргон, подхваченный у кого-то из ветеранов. Он считает своим долгом обозвать банку сгущенки «бронированной коровой», а взбучку от командира «ракетой в бок». В такие минуты он кажется себе похожим на фронтовика.
— Ну, в чем дело, сержант Брэдли, только покороче!
— Добрый день, сэр, я... я решил сказать вам насчет этого куста.
— Какого там к черту куста?!
— Кустарник старого Дика — так мы его зовем.
— Сколько раз я приказывал вам говорить на нормальном человеческом языке! Что я могу понять в вашей дьявольской тарабарщине?
— Я... я не знаю, как иначе сказать... Старый Дик — по-нашему дьявол. Так это будет дьявольский кустарник, сэр!
Гордон Вестон в изнеможении потер виски ладонями. Из этого Брэдли глупость хлещет фонтаном, — когда такая жара, с ним просто невозможно столковаться.
— Вы можете рассказать вразумительно, сержант?
— Я постараюсь, сэр... За во-о-н теми холмами валяются обломки «Наблюдателя-3», — помните, он сморкнулся через восемь секунд после запуска? Так вот, все заросло каким-то кустарником. Наши ребята натолкнулись на него случайно. С ним неладно, сэр. Пожирает маленьких птичек и норовит вцепиться тебе в руку, а шипы у него, как тигриные когти. И потом — чересчур быстро растет. Я-то сам не видел, но говорили верные ребята.
— Они вас разыгрывали, сержант...
Сэм засиял, как луна:
— Не из тех я, с кем можно шутить, и ребята это знают, сэр... Надо бы взглянуть на такое диво?
Должно быть, дереву легче втолковать что-нибудь, чем такому вот Брэдли.
— Вы хотите, чтобы я пошел с вами?
— Ударили в гвоздь, сэр! То есть, я хотел сказать, что именно этого я и хотел. Лучше, если вы разберетесь, в чем там дело.
Сэм прилипчив, как пластырь. И потом — надо же доконать день.
Гордон Вестон встал, кресло чвакнуло облегченно.
1
Далее автор эзоповым языком, иносказательно рассказывает о том, как родители Краболова — отец, занимавший в СССР некий высокий пост, и мать — были в 1937 году осуждены, и как отец Краболова вернулся из лагеря в середине 50-х годов. В начале 60-х, в рамках подготовки Хрущевской «перестройки», в литературе и искусстве начали «раскручивать» тему сталинских «репрессий», и творческих деятелей, освещавших этот вопрос, всемерно поощряли. Не стала уклоняться от этой темы и Зоя Туманова, но, поскольку ее книга была предназначена для детей, писательница решила описание «репрессий» слегка завуалировать. — Прим. Tiger’а.