Страница 3 из 31
– Ну, согласись, – продолжал настаивать Константин, – сегодня важен каждый штык, а первоклассный сапёр по любому пригодится? В конце концов, на тебе никакой ответственности. Откровенных «колхозников» набираем, а этот – элита российской армии…
– Ладно, – ничего не придумав, согласился комбат, – присылай. Решим. – Ходарёнок отключил связь и вопросительно уставился на ротных, ещё мгновение раздумывая над единолично принятым решением. – Какие ещё есть насущные проблемы?
– Гуманитарка неделю как пришла – надо бы людей переодеть. А то ходят как бомжи – кто в джинсах, кто в чём… – пожаловался Медведчук. – И карантин пора распределить – кухня жалуется, что не справляются.
– Игорь, зампотылу задачу уже получил – «шмот» из «мосвоенторга» в первую очередь выдаём подразделениям боевого обеспечения и на «опорники». Что касается карантина – завтра ещё одна партия из Ростова придёт, тогда и переоденем, и распределим.
– А «экип»? – спросил Абулайсов. – Ну, там, наколенники–налокотники?
– Я же сказал: зампотылу сделает расчёт по экипировке и «броне» – всё получите… – начал комбат и осёкся. – Блин, Иса, сиди уже… – с деланной строгостью сказал Ходарёнок. – Какие тебе наколенники? Аренду с торгашей на рынке выпрашивать на коленях будешь?
– Зачем так говоришь, командир? – запротестовал Иса с остервенением, сжав челюсти так, что губы стали как две белые нитки. – Никогда осетины не стояли на коленях! Если так, мы первые пришли воевать за братский народ, а как наколенники – значит, нам получать не нужно?! Начнётся война настоящая, всё понадобиться: наколенники, налокотники, разгрузки… я точно вам говорю. Всем местным тяжело придётся, знаю, потому что ещё воевать не умеют… У нас опыт! Особенно, кто из Южной Осетии. У нас война не только в августе восьмого была, кое–кто двадцать лет с Грузией воевал. Опять же, мы–осетины – прирождённые войны! Надо тоже не забывать – Кавказ всё–таки – своя специфика у нас есть! Если я говорю: осетинской роте нужен «экип», значит, нужен, и точка!
– Все, Иса, все. Не кипятись. Получишь свой «экип», – недовольно отмахнулся комбат. – Что еще у нас?
– На КПП журналисты… – листая блокнот, сказал Медведчук, пропустив мимо ушей монолог пылкого осетина, – …просят об интервью, – закончил он, так и не найдя нужной записи.
– Никаких интервью, – не раздумывая отрезал комбат. – Их и без нас есть кому давать. От популярности на войне одни проблемы и в конце – дырка в голове.
Переброска добровольцев из Ростова на Донбасс проходила небольшими командами через пограничный переход на Успенке по уже отлаженной схеме, которую бывшие «армейцы» между собой прозвали просто – «пешими на машинах». Пешеходов на границе пропускали на всех погранпереходах, но не везде и не всегда этот способ был удобен. Пригородные автобусы с обеих сторон границы ходили исключительно на Успенку – нечасто, не всегда стыковались с рейсами следующие вглубь прифронтовой территории и втиснуться в них было весьма непросто. По другим существующим направлениям междугороднего сообщения ситуация обстояла и того хуже. Так что пешие переходы границы имели смысл только в тех случаях, когда на другой стороне добровольцев встречали ополченцы на транспорте. От того и прозвали – «пешими на машинах». Добираться до места назначения подобным способом для Егора было не в новинку, все равно что из Моздока в Грозный.
Из Ростова выезжали в девятом часу несмотря на то, что прибыть на сборный пункт велели к шести утра. Подогнали полуживой ПАЗ как представилось Егору весьма схожего с ним состояния – искалеченного и едва уцелевшего в ходе эксплуатации, с ресурсом хода – в одну сторону. Егор решил, что собрали его в последний путь без болтов и гаек с надеждой и богом на устах.
Когда за окном закончился Ростов и в автобусе в одночасье поутихли пьяные пересуды новобранцев, стало уныло и так скверно будто автобус вёз уже умерших людей в преисподнюю. Только минуту назад они храбрились и были горды собой, а спустя это самое время скрючились в сиденьях, сложив головы на грудь, и дурно пахли. Вся суть пьяной русской натуры была такова: пока пьян – смел и отважен, а протрезвел – виноват и покорен.
Бесцельно уставившись в окно, Егор провожал взглядом и Ростов, и грязный пригород, и редкие неразрушенные сёла с домами по пояс в земле, и овраги, и деревья, и свою прежнюю неудачно сложенную жизнь.
Что Егор знал о месте, в которое направлялся? Практически ничего. Не особенно и желал знать, имея вполне ясную и понятную цель. Чем может завлекать или беспокоить место, в котором решительно собираешься умереть? Ну, не природой же?
Почти миллионный Донецк, именуемый шахтерской столицей и с недавних пор претендовавший на звание центра паломничества для разношерстного люда, в том числе ехавшего в одном автобусе с Егором, представлялся ему теми, кто промышлял разбоями и грабежом, а в теперешней ситуации – мародерством и другими способами наживы, и лимоновскими нацболами – защитниками «русского мира» и разжигателями «русской весны», и идеологическими оппортунистами с идеями о нерушимой дружбе братских народов, и бывшими «афганцами» и «чеченцами» недовоевавшими в последних локальных войнах, и безработными люмпенами и маргиналами группирующимися в уже бывавшие в этих местах махновские отряды, но теперь под видом лжеказачества, и чего греха таить, скрывающимися от российского правосудия уголовниками и убийцами… И вот теперь – самоубийцами в лице Егора.
Ни то чтобы Егор решил во что бы то ни стало безвольно умереть в первом же бою, просто был готов к такому повороту событий и это его ничуть не пугало. Наоборот, именно такого исхода жизни он ждал. Ничего, если вдруг выйдет не совсем геройски, прежде решил он, главное не бессмысленно; всё лучше, чем в петле из колготок на радиаторе.
Егор всматривался в малознакомые лица, казалось, окаменевшие ото сна, с жутковато отвисшими челюстями и бессознательно кивающими на ухабах. Вроде, как соглашающимися с его представлениями.
Донецк в мае две тысячи четырнадцатого года для большинства весьма сомнительных туристов был интересен исключительно по причине развернувшегося военного противостояния именуемого с одной стороны как борьба за государственную самостоятельность и последующее присоединение к России, с другой – как АТО, причинами которой явилось вторжение российских вооружённых группировок на восток Украины.
Трудно было не понять, как понимал Егор, что с обеих сторон усматривается политика двойных стандартов в вопросе украино–российского конфликта, где действия российских войск в Крыму, а следом и на востоке Украины расценивались не иначе как вторжение на чужую территорию, а не террористическими актами. Но на законодательном уровне Украина не была готова к признанию российской агрессии как войны. Иначе в этом случае ей, как независимому государству, требовалось прибегнуть либо к полномасштабному континентальному вооруженному столкновению, либо – к капитуляции. Ни первое, ни второе – не гарантировано Украине сохранение её целостности и государственности, не говоря уже о независимости. Для объявления России войны было мало иметь небоеспособную, но патриотически настроенную армию, сомнительное дипломатическое превосходство и международную поддержку. Так что такой политический манёвр, как АТО – вынужденный механизм противодействия, тактику и стратегию которого тяжело донести до собственного народа, который почему–то всегда готов умереть ради священной цели. И с той стороны, и с этой – российской. При том, что Россия в подобных войнах не была заинтересована куда больше – мало что ли их уже было. Но кому из сидящих сейчас в ПАЗике это было важно?
Таким как Егор, здесь, в Донецке, были рады, ибо пришлые из российских глубинок вставали под знамёна Новороссии, а значит, становились её защитникам. Защитниками города по границе которого проходила линия фронта и который пока никого не шокировал видом руин и воронок от снарядов, следами бомбежек и обстрелов, для созерцания которых пришлось бы ехать на трамвае куда–нибудь на окраину, но имевшего в обозримом будущем все шансы стать похожим на Грозный времен чеченской войны.