Страница 59 из 61
К этому стоит сразу же добавить, что отделить историческое от легендарного в средневековой хронике не только не всегда возможно, но часто и не нужно, если мы хотим уяснить взгляд средневекового человека на вещи — а без этого история становится чисто фактологической и теряет свой подлинный смысл. Все средневековые хроники сообщают сведения о чудесах, приводят сказочные подробности из жизни исторических персонажей, перевирают реальные, в сегодняшнем понимании, факты — но в большинстве случаев это бывает продиктовано естественными для того времени и вполне оправданными познавательными потребностями: — ведь всякое знание есть одновременно и объяснение. Понятно, что эти черты сближают средневековые исторические сочинения с литературными произведениями, с эпосом того времени, который, соответственно, также привлекает внимание автора упомянутой статьи, наряду с такими источниками, как королевские грамоты, указы, надгробные надписи, данные топонимики и ономастики, даже выражения и поговорки, которые можно связать с Карлом Великим (и знаменательно, что эта эпическая фигура именно так закрепилась в народном сознании, в данном случае, итальянцев).
Итак, приводимые Д. Фазоли данные свидетельствуют о том, что хотя итальянские писатели зачастую были очень хорошо осведомлены о тех событиях и о той их интерпретации, которые можно было почерпнуть из франкско-каролингской традиции, например, из таких сочинений, как «Жизнеописание Карла» Эйнхарда или из «Liber pontiflcalis», послуживших складыванию апологетического мифа, плоды, взращенные из семян, брошенных императором франков на собственно итальянскую почву, оказались несколько более горькими, чем можно было бы ожидать.
В самом деле, итальянские авторы, современные и близкие по времени к Карлу, оказываются достаточно равнодушными к его главной миссии — восстановлению Западной империи — во-первых, потому, что существовал настоящий император римлян — восточный; во-вторых, поскольку франкский король не был итальянцем и оставался, при всей его любви к папе, чужим для ее жителей, и самое главное, потому, что в разъединенной Италии были очень живучими воспоминания о местных династиях и властях, которые длительное время оставались своими. Уже членение статьи Дж. Фазоли указывает на этот факт, включая разделы о хронистах «паданской Лангобардии», т. е. Ломбардии, лангобардского королевства; о герцогстве Беневентском, т. е. Лангобардии южной; о Романии, т. е. территории Равеннского экзархата, подлежавшей византийской юрисдикции. Повсюду улавливаются следы именно местной традиции, сочувственно относившейся к трагедии лангобардских властителей, наделявшей их эпическими чертами, особенно сына короля Дезидерия Адальхиза, и во всяком случае, сохранившей более теплую память о собственно итальянском правителе, сыне Карла Пипине (что отразилось даже в названии птички — «прожорливой птички» — королек /regolo/) (Fasoli, р. 350–351).
Другой момент, вступающий в противоречие с благодушием апологетического мифа о Карле Великом, это воспоминания итальянских авторов о кровопролитиях, сопровождавших его походы на юг. Так, надгробная надпись епископа Павии Теодора рассказывает о том, что он чудесным образом спас свой город от разграбления франками (р. 349), а хронист Андреа да Бергамо описывает последствия их нашествия такими словами: «В Италии воцарилось запустение: многие погибли от меча, другие от голода; иные от диких зверей, так что в селениях и городах осталось совсем мало жителей» (р. 350).
Заслуга Карла в создании огромного государства франков, в соединении, пусть и временном, разрозненных частей некогда великой империи, мало волнует итальянских писателей, рассказывающих преимущественно о событиях, связанных с местной историей и обращающих главное внимание на вклады и привилегии, дарованные властителем их церквам и монастырям, на заслуги перед императором духовных лиц, оказывавших ему помощь, по словам хронистов, в завоевании Италии. Таково содержание даже хроники монастыря Новалезы, основанного здесь франками, хотя ее автор хорошо осведомлен о фактах, передаваемых каролингской традицией, в частности, он рассказывает о вскрытии могильного склепа Карла в Ахене Оттоном III (р. 352, 358).
Местные подробности совершенно вытесняют в источниках IX–X вв. такую важнейшую составляющую апологетического мифа о Карле Великом, как его покровительство католической Церкви в целом и папам в частности (если речь не идет непосредственно о римско-католической традиции). Хорошо известно, что взаимоотношения пап и императора уже в момент возрождения Западной империи были не столь безоблачными, как пытались изобразить их заинтересованные стороны, и в деятельности Карла проявились не просто наклонности подчеркнуть свой суверенитет и верховенство, но и своего рода цезарепапистские тенденции, заставлявшие его настаивать на своем мнении в духовных вопросах, например, в вопросе о поправке filioque к Никео-Цареградскому символу веры. Разногласия между папами и императорами в дальнейшем привели к тому, что итальянские городские хроники последующих столетий вообще игнорируют каролингскую традицию: ее ссылки на Карла Великого «могли бы, наверное, возродить воспоминания о древнем лангобардском королевстве, погубленном франками; но коммуны были слишком горды и самоуверенны, чтобы отряхивать пыль с древних сказаний, в которых невозможно было отыскать отдаленных следов происхождения их независимости» (р. 360).
В целом, такая довольно неожиданная картина, что вырисовывается по средневековым итальянским историческим сочинениям, мало внимания уделяющим имперскому мифу о Карле Великом, объясняется, согласно Дж. Фазоли, прежде всего политическими причинами: на первом этапе еще живой памяти о довольно прочных лангобардских государственных образованиях, разрушенных франками до основания, и автономистскими потребностями итальянских городских республик, чуждых монархической традиции и, в отличие от своих германских современников, не использовавших, а противостоявших имперской политико-административной системе, восходившей к Карлу Великому. Эти факторы обусловили равнодушие хронистов к факту воссоздания империи, наличие пережитков национальных воспоминаний о величии лангобардов, преобладание партикуляристских интересов в восприятии прошлого, «проникновение исторических известий, хотя и в искаженном и смутном виде в эпические поэмы, и литературных реминисценций в сочинения исторического характера» (р. 363).
Особые черты восприятие Карла Великого и его эпохи приобрело в XIII–XV вв., когда реальные воспоминания об исторических событиях целиком уступают свое место чисто литературным, вторичным по классификации Фазоли источникам, и мотивы, руководящие авторами хроник, наполняются соответственно новым политическим содержанием. Негативные, с точки зрения итальянцев, стороны деятельности Карла Великого отходят на второй план, и все большее распространение получает то, что можно было бы назвать «генетическими мифами», указывающими на столь важное для Средних веков благородство происхождения отдельных явлений и институтов. Поскольку в Италии их возводили в большинстве случаев к временам римской славы, то интересующие нас известия рассказывают чаще о возрождении таких институтов и городов, пришедших в упадок во время господства варваров.
Например, во Флоренции и в Ассизи создаются мифы об их восстановлении Карлом Великим после долгого запустения; в Болонье подобный миф был связан с восточным императором Феодосием, которому приписывалось и основание Болонского университета. В XVI в. Карло Сигонио говорит уже о том, что Болонское студио — школа свободных искусств, восходящая к римским временам — было воссоздано Карлом Великим после перерыва, вызванного господством лангобардов (Fasoli, р. 362). Подобные же мифы, если не говорить о парижской Сорбонне, существовали в Падуе и Павии.
В основе таких рассказов, при всей их легендарности, часто имеется некоторая реальная подоплека, в данном случае, как можно допустить, какие-то воспоминания о приверженности Карла к образованию и его деятельность по насаждению школ, прежде всего церковных. Так и в других исторических сообщениях о легендарных по существу событиях может присутствовать некий пласт реальности, сочетающийся, как у Джованни Виллани, с некоторыми элементами критического подхода.