Каменный город

— С превеликой благодарностью возвращаю, — сказал Бурцев, протягивая принесенные вещи. — Я произвел колоссальные закупки.

— Положите на стол.

Вечеслова поднялась с тахты.

— Пойдемте-ка посмотрим, — сказала она.

Проворно распаковав свертки, она бесцеремонно разворачивала каждую вещь и внимательно оглядывала ее.

— Что ж... — сказала она наконец, — на первый раз недурно... А где ж подушка?

— Не нашел... — Бурцев развел руками.

— Зачем же вы принесли мою? Отдадите потом...

Развернув одеяла и простыни, она быстро застлала постель.

— А пообедать хотя бы вы успели? — спросила она.

— Ну, конечно...

— Посуды я тоже не вижу... — произнесла Вечеслова, оглядывая развороченный стол. — Но за это сами не беритесь. Приедет жена — купит...

Бурцев промолчал.

— Будете пользоваться пока моей... Идемте пить чай!.. — сказала Вечеслова, внимательно взглянув на него.

Она взяла его под руку и повела в свою комнату.

— Посидите тут, я схожу на кухню, — сказала она и обернулась в дверях: — Учтите, что здесь можно напиться только чаем. Не пейте много на улице...

Бурцев оглянулся. Комната, примыкавшая к кухне, была по размерам такой же, как его спальня. Обставленная небогато, комната все-таки выглядела уютной. Широкая тахта, на которой Вечеслова, очевидно, и спала... Обеденный стол. Открытая тумбочка с книгами и граммофонными пластинками. Небольшой бельевой шкафчик. У стены — так, чтобы свет падал слева, — рабочий столик с двумя пишущими машинками, между которыми стоял глиняный кувшин с веткой снежно-белых шаров бульденежа... Бурцев потрогал пальцами клавиши. Одна машинка — с русским шрифтом, другая — с латинским. С бульденежа осыпались лепестки и застряли между клавишами...

Когда Вечеслова вернулась, Бурцев разглядывал висевшую на стене картину, которую сначала принял за репродукцию: обнаженная молодая женщина с высокой прической сидела, плотно сдвинув колени и приподняв брови над детски-наивными глазами. Свет мягко падал на ее юное розоватое тело с округлыми, плавными формами.

— Ренуар... «Белла Анна»? — обернулся Бурцев.

— Вам нравится? — спросила Вечеслова, присаживаясь боком на обеденный стол.

— Из французов, пожалуй, больше всех, — ответил Бурцев. — Дожил почти до восьмидесяти лет — и до старости остался ребенком.

— Правда ведь? Вы тоже заметили? — оживилась Вечеслова, усаживаясь поудобнее и глядя на картину. — Мне он очень нравится какой-то влюбленностью в юность, в жизнь... Это другое, чем у Рубенса...

Она помолчала, раскачивая ногами, и протянула Бурцеву коробку с сигаретами.

— Курите!.. Вы ведь тоже поклонник «Астры», как я заметила... — сказала она, закуривая.

— Хорошая копия... — сказал Бурцев. — Кто делал?

— Я, грешная...

— О! — удивился Бурцев. — Вы занимаетесь живописью?

— Ах, чем я не занималась... — слегка вздохнула Вечеслова.

Бурцев ждал продолжения, но она молча курила, по-прежнему раскачивая ногами.

— Вас не беспокоит, что я болтаю ногами? — внезапно взглянула она на Бурцева. — Бабка моя все внушала, что это неприлично.

— Ничуть! — Бурцев растерянно взглянул на нее.

— А я люблю болтать ногами! — упрямо склонила она голову. — Люблю быть независимой...

— Независимость — в болтанье ногами?.. — иронически улыбнулся Бурцев.

Вечеслова томно взглянула на него, помолчала — и вдруг расхохоталась. Звонко, свободно, грудным голосом.

— Ой, чай бежит! — воскликнула она, соскакивая на пол.

Усадив Бурцева, она стала проворно собирать на стол. Казалось, посуда сама липла к ее рукам и сама же становилась на нужное место.

— Вот, попробуйте, — говорила она, придвигая вазочку домашнего печенья с кишмишом и грецким орехом.

— Собственного производства? — взглянул Бурцев, беря предложенное.

— Умеем и это... — несколько самодовольно ответила Вечеслова.

— Уютно у вас... — сказал Бурцев, помешивая ложечкой чай в непривычной пиале, и снова взглянул на картину Ренуара. Что-то в той женщине было схожее с самой Эстезией Петровной. Только, пожалуй, менее энергична и напориста. Та бы не сказала: «Люблю болтать ногами...» Однако какая-то человечная в своей сути простота, с которой Вечеслова обходилась с ним, чужим для нее человеком, располагала к взаимной доверительности, — хотя, как подумал Бурцев, она была действительно очень независимым человеком. С ней было свободно и хорошо... Даже молчанье не казалось тяжелым.

С чувством давно не испытанного мира на душе он молча прихлебывал чай.

— Да... уютно у вас, — повторил он.

— Собственно, из-за этой комнаты я и перешла к Гармашеву. — Подняв полные белые руки, она стала поправлять густой узел своих каштановых волос. — Правда, жалела потом...

Она исподлобья смотрела на Бурцева. В ее ярких карих глазах подрагивал затаенный смех.

— Но что поделаешь, — притворно вздохнула она, управившись с прической. — Общежитие треста, в котором я служила, меня не устраивало. Приходится иногда стучать... — она кивнула на пишущие машинки. — Кому диссертацию, кому статью из иностранного журнала. Так, самую малость. Я не жадная... Много ли нужно одинокой — разные женские тряпки.

Бурцев понимающе кивнул.

— Но вы не бойтесь, — улыбнулась она. — У вас там не слышно, я знаю.

— Ну, пустяки, — отмахнулся Бурцев. Затем с непонятным для себя беспокойством спросил: — А почему жалели?..

— Так... — В глазах Вечесловой снова плеснулся смех. — Вера Васильевна не слишком-то жаловала меня. Эту дверь, — она кивнула на дверь, выходящую в коридор, — только позавчера открыли. Все через кухню ходила.

— Да... — усмехнулся Бурцев. — Вера строгая... Она, пожалуй, единственный человек, которого Семка Гармашев побаивается.

— Вы, наверно, думаете сейчас про себя, — она прямо взглянула ему в глаза, — «у этой женщины что-то с ним было». Да?..

— Клянусь, нет!.. — искренне вырвалось у Бурцева.

Она отвела глаза.

— Можете мне верить — не было. Во всяком случае, с моей стороны... — Она слегка, с лукавинкой, улыбнулась. — Может быть, в самом начале. Так... Чуть...

В поблескивающих карих глазах так и метался смех. Бурцев тоже с облегченьем рассмеялся. Он верил ей. И почему-то было приятно верить.

Солнце уже зашло, и Эстезия Петровна подняла скатывающиеся в рулон камышовые шторы. В открытые окна повеяло прохладой. Откуда-то налетели зеленые мошки, похожие на комаров, и закружились под шелковым абажуром.

— Вы любите джаз? — спросила она, подходя к проигрывателю.

— Хороший — люблю.

— У меня есть несколько джазов Карла Влаха... Если не возражаете? — она вопросительно взглянула на Бурцева, закурила сигарету. — Мне сегодня не хочется серьезной музыки...

Бурцев кивнул.

Эстезия Петровна поставила пластинку и, поджав босые ноги, уселась в уголке тахты. Комната наполнилась короткой дробью барабана, затем рояль и гитара стали отрывисто рубить монотонный ритм. Послушав немного, Эстезия Петровна с досадой остановила пластинку.

— Ах... не то! — вздохнула она, смущенно улыбнувшись. — Сама не знаю — чего хочется...

Она перевернула пластинку. Комнату заполнили нежные, вкрадчивые звуки скрипок, рассказывающие о красавице реке Влтаве.

Бурцев курил у раскрытого окна, глядя на задумавшуюся Вечеслову. Она сидела, склонив голову и прикрыв глаза, вся уйдя в эту фантазию на темы Сметаны. «А Влтавы, наверно, и не видела», — подумал Бурцев, вспоминая, как плещется зеленоватая вода у пражских мостов.

Не нарушая музыки, даже, казалось бы, вторя ей, доносились сквозь окна приглушенные шумы вечернего города, в которых трудно было разобрать отдельные голоса. Лишь звук завизжавшего на повороте трамвая выделился отдельной нотой.

Пластинка кончилась. Остановив крутящийся диск, Вечеслова сидела неподвижно.

Бурцев глубоко затянулся и выпустил дым в окно. Да... Влтава... Одиннадцать лет прошло. На легком ветерке, дующем с реки, остывали танки... Опустив ноги с парапета набережной, сидели танкисты... И среди них — техник-лейтенант Бурцев... Во внезапной звонкой тишине расплывался мирным облачком дымок папирос...