Каменный город

— Два дня газет не читал... — негромко проговорил Бурцев. — Что в мире делается?

Вечеслова подняла голову и взглянула на него, стараясь уловить ход его мыслей.

— Разрядка держится, — так же негромко сказала она. — И уж так бы и держалась... Страшно подумать, чтобы снова... — Она зябко передернула плечами и помолчала. — А газеты вон, на столике.

— Надо будет нам приемник купить, — все еще думая о своем, сказал Бурцев. Кажется, он не заметил своей оговорки. Вечеслова лишь взглянула на него и ничего не сказала.

— Пойду... — Бурцев поднялся с места. — Спасибо вам за все!.. Отдыхайте... Газеты я все же возьму.

— Подушку не забудьте, — просто сказала Вечеслова и улыбнулась.

Бурцев еще раз кивнул на прощанье и вышел, прикрыв за собой дверь.

Убрав со стола и застелив девичье-простую постель, Эстезия Петровна потушила свет и подошла к окну. Положив руки на тонкие прутья оконной решетки, она задумалась.

Небо, словно подернутое пеплом, еще оставалось светлым. Высоко-высоко проступала, как тающий кусочек льда, луна.

Да, ей нравился этот спокойный человек с внимательными серыми глазами. Но почему он так иронически сказал: «Независимость — в болтанье ногами?» Это было неприятно... Ну и пусть! Пусть думает что угодно...

— Только без глупостей!.. — сказала она себе, вздохнув, и скинула халатик. — Ты не девчонка... В тридцать один год можно говорить и поступать так, как тебе нравится... Без драм и душевного разлада.

Но какое-то беспокойство в душе оставалось, не исчезало...

Закинув руки за голову, она стояла посреди комнаты. Вечерний холодок, как речная вода, охватывал тело, студил кровь. Эстезия Петровна вынула из волос шпильки и встряхнула головой.

— А!.. Все ерунда... — сказала она и, вытянувшись на постели, прикрыла глаза. Медленно-медленно, как затухающая нота, беспокойство уходило. Если так, не двигаясь, полежать, станут наплывать — не мысли, нет, — а какие-то прозрачные видения: милое далекое детство, мир чистоты и беззаботности.

...Вот на крылечке бревенчатого дома сидит темноглазая девочка лет пяти. Она смотрит на солнце и морщится. Ей кажется, что солнце ощупывает ее лицо лучами. Щекотно и весело... Ползет божья коровка, похожая на мухомор. Девочка тычет в нее пальцем. Жучок замирает. Потом приподымает надкрылья, ершится, сучит лапками — и вдруг взлетает. Девочка смотрит вслед — и опять щекочется солнце...

Рядом, на бревнышке, сидит дедушка. Он пасечник, от него всегда хорошо пахнет. Дворняжка Маркиз, склонив голову, смотрит на него рыжими веселыми глазами. Дедушка задирает мягкие уши собаки.

— Глупой, — говорит он, напирая на «о». — Ах ты, глупой!

Собака радостно взвизгивает.

...Вот девочке лет десять. Загорелая, в одних трусиках, она сидит на сучковатой жерди изгороди и, что-то напевая, болтает ногами. Мимо идет бабушка с лукошком проса для кур. Она строгая.

— У, срамница! — ворчит она. — Целый день ногами болтает — беса качает. Брысь!..

Девочка убегает в комнату. Здесь громоздятся натянутые на подрамники холсты, пахнет ореховым маслом. Отец у нее художник. Каждое лето она приезжает с отцом сюда, в татарское село Абдулино, что лежит на красивом притоке Камы — речке Ик. Правда, местные жители уверены, что это Дема, воспетая в татарских песнях.

Папа говорит, что приезжает «на этюды». А на самом деле просто не хватает денег, чтобы и маме, и ему ехать на Черное море. Да и девочку не с кем оставить... А зачем маме ездить на курорт? Она здоровая, красивая. И потом — вон же сколько едет сюда «кумысников»! Совсем как курорт. Снимают комнаты у татар, пьют кумыс. Бабушка как раз на ферме и работает. Девочка бегает иногда к ней, помогает чистой деревянной лопаточкой взбивать кобылье молоко. Потом приносит домой разлитый в бутылки кумыс...

Девочка украдкой берет бутылку и, освободив пробку, ждет, когда она выстрелит. Хлоп! — надо быстрей подставлять кружку.

Папы нет дома, он на этюдах. А зачем они ему? Он пишет на актуальные темы. Но картины у него все какие-то неинтересные: один рабочий пожимает руку другому рабочему, а сзади, на красном полотнище, написано: «Выполним пятилетку в четыре года!» Называется — «Договор на соцсоревнование». Скучно...

Этот холст она натягивала сама. А вот — кисти и папина палитра. Несколько ударов кистью — и получается старушка с длинным носом. Это бабушка. Пусть не ругается!..

— Тиз! — кричат в окно. «Тиз» по-татарски значит «быстро». И это имя девочки. Ее зовут Тэзи.

— Тиз!.. — Девочка выглядывает. Под окном стоит ее приятель, соседский мальчишка Ильдар.

— Тиз! — говорит он. — Пойдем ловить чебаков! — В руке у него две удочки.

Девочка прыгает в окно — ой, острекалась крапивой! — но тут же смеется. Мешая русские и татарские слова, они бегут к реке. Оба загорелые, темноглазые. Ровесники...

...Вот девочке уже четырнадцать лет. Она лежит, подстелив махровое полотенце, в зарослях тальника и смотрит, задумавшись, на реку. Раскрытая книга отложена в сторону. Забыты — на час или два? — герои-стратонавты.

Река тихая, прозрачная. С того берега к самой воде спускается смешанный бор. Ольха, рябина, черемуха переплелись ветвями и отражаются в воде, которая у берега кажется почти черной. А середина реки всплескивает плавленым солнцем.

Из-за поворота показался долбленый челнок, который арендует у колхоза чета инженеров, приехавшая из Уфы. Оба они — загорелые, освещенные солнцем, обнаженные — напоминают героев древних мифов. Он стоит на носу челнока, она сидит на корме и правит веслом.

«До чего же они красивые! — восхищается девочка. — Когда тело загорелое — не стыдно наготы». Она уже может ценить красоту человеческого тела.

В жаркой полуденной тишине челнок проплывает меж безлюдных берегов. Девочка долго смотрит туда, где он скрылся. Потом она тоже раздевается и входит в воду. В ней изломанно отражается ее юное, еще не сформировавшееся тело... Весело сверкает плес, сквозь прозрачную воду размыто поблескивают плоские галечки.

Слышатся голоса. На берег выходит папа и молодой искусствовед Потей. Он приехал с ними и живет у них. Девочка вскрикивает и, выскочив на берег, спешит прикрыться полотенцем. «Противный! Чего он так смотрит?..»

Не нравится ей этот прилизанный Роман Львович. Носит на шее бант, каких сейчас никто не носит. И фамилия какая-то противная — Потей. А уж говорит-то так самоуверенно! Слушая его, она всегда молча не соглашается c ним.

Но он пишет статейки в журналах. Несколько раз хвалил папу. И папа с ним дружит...

...Вот девочка стала еще на год старше... Теперь она учится в седьмом классе. Учеба ей дается легко. Ее избрали в бюро комсомольской организации школы.

Но дома — плохо...

Во-первых, она болела и приходится отбывать карантин. Ее никуда не пускают.

Во-вторых, нет мамы. Она в этом году не вернулась с курорта. Тэзи точно не знает, но догадывается, что она их оставила. Папа получил письмо, но ей не показал. Скомкал и сунул в карман. Потом сорвал со стены портрет мамы и шпателем соскоблил всю краску. Тэзи заплакала, побежала к себе и спрятала мамину фотокарточку, чтобы папа не порвал и ее.

Дома появилась Наталья Филимоновна — дальняя родственница. Она когда-то была гувернанткой — и вся какая-то высохшая и старомодная. Она воспитывает Тэзи: требует, чтобы учила английский. Но Тэзи не обращает на нее внимания. А когда сердится, показывает ей за спиной язык и говорит с гримаской: «Наталья Фи‑Лимоновна». В конце концов, раз она готовит обед и делает все по дому, она и хозяйка!..

Но карантин — это очень скучно... Она смотрит в окно на заснеженную московскую улицу — 2‑ю Ямскую-Тверскую. В доме никого нет, тихо. Она проходит в папину мастерскую. Одна из папиных картин, как говорит Роман Львович, «пошла». Теперь папа делает копии. У него даже есть проволочная сетка, которую он накладывает на оригинал, чтобы получить клеточки и быстро перевести контуры на чистое полотно.