Земля людей

Ей-богу, сейчас что-то произойдет…

Ей-богу, пустыня ожила. Ей-богу, эта пустота и безмолвие внезапно волнуют больше, чем гул на людной площади…

Мы спасены: на песке — следы!..

О! Мы потеряли было след человеческого рода, мы были отрезаны от нашего племени, мы оказались одни на свете, забытые при каком-то всемирном переселении, — и вот мы находим отпечатавшиеся на песке чудесные следы человека.

— Вот здесь, Прево, разошлись два человека…

— А здесь верблюд стал на колени…

— Здесь…

А между тем до спасения еще далеко. Ждать — нельзя. Через несколько часов нас уже не спасти. Когда начинается кашель — жажда действует слишком быстро. А горло…

Но я верю в караван, который бродит где-то в пустыне.

Итак, мы снова пошли, и вдруг я услышал пение петуха. Гийоме рассказывал мне: «Под конец я слышал пение петухов в Андах. Я слышал также шум поезда…»

Я вспомнил о его словах, как только услышал пение петуха, и подумал: «Первыми меня обманули глаза. Вероятно, и теперь это действие жажды. Мои уши выдержали дольше…» Но Прево хватает меня за руку:

— Вы слышали?

— Что?

— Петух!

— Тогда… тогда…

Тогда, конечно же, глупец, — это жизнь…

У меня все же была еще одна последняя галлюцинация: три гнавшиеся друг за дружкой собаки. Прево тоже смотрел туда, но ничего не видел. Но вот мы оба протягиваем руки к бедуину. Мы оба, задыхаясь, бежим к нему. Мы оба смеемся от счастья!..

Но наших голосов не слышно в тридцати метрах. Голосовые связки уже совсем высохли. Мы разговаривали друг с другом очень тихо и даже не замечали этого!

И бедуин со своим верблюдом, показавшиеся из-за холмика, медленно-медленно удаляются. Быть может, этот человек здесь один. Жестокий демон показал нам его и уже уводит…

А мы больше не в силах бежать!

Другой, обращенный к нам профилем араб появляется на дюне. Мы орем, но совсем тихо. Тогда мы машем руками, и нам кажется, что все небо наполняется этими сигналами. Но бедуин продолжает смотреть направо.

И вот, неторопливо, он начинает поворачиваться. Как только он повернется к нам лицом, все будет кончено. Как только бедуин посмотрит в нашу сторону, он разом сотрет жажду, смерть, миражи. Он начал поворот, который уже меняет мир. Одним только поворотом головы, одним только взглядом он творит жизнь — и он кажется мне подобием божества…

Это чудо… Он идет к нам по песку, как некий бог по морю…

Араб только взглянул на нас, положил нам руки на плечи — и мы подчинились. Мы легли… Нет здесь больше ни различия рас, ни различия языков, ни разногласий… Лишь бедный кочевник, который возложил нам на плечи руки архангела.

Мы ждали, уткнувшись лбом в песок. А теперь мы пьем, лежа на животе, погрузив головы в таз, как телята. Бедуин пугается и ежеминутно заставляет нас отрываться от воды. Но как только он нас отпускает, мы снова погружаем в нее лица.

Вода!

Вода, у тебя нет ни вкуса, ни цвета, ни запаха, тебя невозможно описать, тобой наслаждаются, не ведая, что ты такое! Нельзя сказать, что ты необходима для жизни: ты — сама жизнь. Ты наполняешь нас радостью, которую не объяснить нашими чувствами. С тобой возвращаются к нам силы, с которыми мы уже простились. По твоей милости в нас вновь начинают бурлить высохшие родники нашего сердца.

Ты самое большое богатство на свете, но и самое прихотливое, ты — такая чистая в чреве земли. Можно умереть возле источника с водой, отравленной окисью магния. Можно умереть в двух шагах от соленого озера. Можно умереть, несмотря на два литра росы, которая содержит осадок некоторых солей.

Ты не приемлешь никаких примесей, ты не выносишь порчи, ты. — пугливое божество…

Но с тобой вливается в нас бесконечно простое счастье.

Что до тебя, спасший нас ливийский бедуин, твой облик совершенно сотрется из моей памяти. Я никогда не смогу вспомнить твоего лица. Ты — Человек и рисуешься мне с лицом всех людей. Ты никогда нс присматривался к нам — и сразу же узнал. Ты — возлюбленный брат мой. И я в свою очередь узнаю тебя в каждом человеке.

Я вижу тебя в ореоле великодушия и добра; ты — могущественный повелитель, владеющий даром утолять жажду. В твоем лице все мои друзья, все мои враги протягивают мне руку — и нет у меня на свете больше ни одного врага.

VIII. Люди

1

Еще раз я соприкоснулся с истиной — и не понял ее. Я думал, что гибну, думал, что достиг последней грани отчаяния, и, уже смирившись, обрел душевный покой. В такие часы кажется, что открываешь самого себя, становишься сам себе другом. Все кажется ничтожным в сравнении с этим обретенным чувством внутренней полноты, утоляющим в нас какую-то глубочайшую потребность, имени которой мы не знаем. Мне кажется, что Боннафус, истощавший свои силы в состязании с ветром, познал этот душевный покой. И Гийоме среди снегов — тоже. И могу ли я забыть о том, как у меня самого, когда я был по горло засыпан песком и постепенно задыхался от жажды, стало вдруг тепло на душе под плащом звездного неба.

Как достичь этого внутреннего раскрепощения? Хорошо известно, как все в нас противоречиво. Обеспечишь, например, человеку хлеб, чтобы он мог творить, а он засыпает; завоеватель, одержавший победу, теряет твердость; щедрый, разбогатев, становится скупцом. Что толку в политических учениях, ставящих себе целью добиться расцвета личности, коль нельзя знать заранее, расцвету какого типа людей они способствуют? Каков будет тот, кто родится? Ведь мы не скот, предназначенный на откорм, и рождение бедняка Паскаля значит куда больше, чем появление на свет нескольких благоденствующих ничтожеств.

Главного-то мы и не можем предвидеть. Каждому из нас случалось познать самые жгучие радости там, где ничто не обещало их. И они оставляли такую неизгладимую память, что она заставляла порой сожалеть даже о горестных событиях, если они дали познать радость. Всем нам проходилось, встречаясь с товарищами, испытывать волшебную силу тяжелых воспоминаний. Ничего мы не знаем, кроме того, что есть какие-то неведомые условия, которые способствуют нашему росту. В чем истина человека?

Истина не лежит на поверхности явлений. Если именно в этом, а не в другом грунте пускают крепкие корни и приносят плоды апельсиновые деревья — значит, этот грунт и есть истина для апельсиновых деревьев. Если эта религия, эта культура, эта мера ценностей, эта форма деятельности — именно эта, а не иная — дает человеку ощутить душевную полноту, дает возможность проявиться в нем величию, о котором он и не подозревал, — значит, эта мера ценностей, эта культура, эта форма деятельности является истиной человека. А логика? Пусть выкручивается, как хочет, чтобы объяснить жизнь.

В этой книге я упоминал о некоторых из людей, которые подчинились властному зову своего призвания и избрали пустыню или гражданскую авиацию, как другие избрали бы монастырь. Но я изменил бы своей цели, если бы оказалось, что я побуждаю вас восхищаться в первую очередь этими людьми. Восхищения прежде всего достойна почва, на которой они выросли.

Влечение несомненно играет известную роль. Одни — замыкаются в своих лавках. Другие — неудержимо идут своим путем, который приведет их к цели. Даже в детстве у них можно найти зачатки тех устремлений, которые определяют позднее их судьбу. Однако, если знакомиться с историей задним числом, она может обмануть. И в самом деле, ведь подобные устремления свойственны почти всем людям. Все мы знавали лавочников, которым однажды в ночь пожара или кораблекрушения довелось проявить себя с лучшей стороны. И они не строят никаких иллюзий относительно этой душевной полноты: та ночь так и останется вершиной в их жизни. Но за отсутствием нового случая, благоприятной почвы или властных велений религии они вновь засыпают, так и не уверовав в свое собственное величие. Конечно, призвание — помогает человеку стать свободным, но не менее необходимо, чтобы человек мог свободно следовать призванию.