Страница 12 из 46
Но случилось иное. Учительница даже не отчитала ее, только спросила:
— А что это такое, объясни мне, Зайнаб? Я не очень хорошо понимаю значение слова «идет».
Зайнаб была застигнута врасплох. Что ответить? Ах, как трудно объяснить это слово! Где она его слышала? Его чаще всего повторяла заведующая ателье мод, когда приносила маме новое платье на примерку.
— Ну, что же ты молчишь? — ласково подгоняла Саодат-бегим. — Как же ты произносишь слова, значение которых тебе непонятно?!.. — напустив на себя строгость, она продолжала другим, холодным и неприязненным, тоном: — У всех девочек в классе одна форма. Это сделало государство, чтобы показать — здесь, в школе, вы все равны и ни одна из вас не должна выделяться одеждой… — обратившись к классу старая учительница неожиданно звонким голосом спросила: — А вне школы, как вы думаете, люди в Советской стране все равны?
И класс дружно ответил: «Все! Все! Все!»
— Садись, Кабирова, — тихо сказала учительница.
Но Кабирова не села, а выбежала из класса и громко на всю школу хлопнула дверью.
Вечером, вернувшись с работы, отец позвал Зайнаб в свою комнату. Она и сама с нетерпением ждала папиного прихода. Она даже звонила ему по телефону на службу, но не застала. Хотела пожаловаться ему на старую учительницу, зазнавшуюся и грубую.
— Папа, папа, папочка!.. — с рыданием кинулась к отцу Зайнаб.
Но отец не посадил ее, как обычно, на свое колено и не погладил по головке. Он предложил ей, будто она гостья, сесть напротив себя и долго молчал, вперив в нее грустный взгляд. Зайнаб не понимала, что с ним, почему он так неласков с ней. Наконец он произнес:
— Ну, рассказывай, доченька. Только знай — я видел сегодня твою новую учительницу. Мы сидели втроем — товарищ Аминов, я и Саодат-бегим… Да, да, встретились в кабинете у товарища Аминова.
Аминов был единственным человеком, имя которого произносилось в городе с еще большим уважением, чем имя ее отца. Товарищ Аминов — Зайнаб это знала — был первым секретарем обкома партии. Зайнаб, пионерка, сама подносила ему рапорт их школьной дружины, когда он приехал к ним однажды на сбор вместе с секретарем горкома комсомола. Товарищ Аминов мог вызвать к себе в кабинет кого-угодно, даже ее папу. Но как это могло случиться, что он вызвал и папу и какую-то учительницу одновременно?!
Торопясь и заикаясь от волнения, Зайнаб рассказала, как ужасно обидела ее перед всем классом Саодат-бегим. Придралась, старалась подчеркнуть ее фамилию, чтобы все дети поняли, что дело касается не только ее, но и тебя, папа…
Зайнаб как будто бы и не врала, но сама чувствовала, что в ее рассказе есть какая-то стыдная ложь. Ей хотелось попросить прощения, покаяться в том, что она посмела дерзко ответить пожилой и всеми уважаемой учительнице. Но ложная гордость и упрямство не позволяли ей это сделать.
— Ты ничего не утаила? — спросил отец всё еще строгим голосом.
И тут Зайнаб бросилась плашмя на диван и так горько заплакала, что сейчас же ворвались в кабинет и мама, и тетушки, и бабушки. Сквозь плач Зайнаб слышала, как мама говорит отцу:
— Ты должен помнить, как мучительно прошло мое детство, сколько страданий вынесла я из-за школы. Меня оторвали от учения, надели на меня паранджу. Неужели же школа должна стать мучением и для нашей маленькой девочки? Я была в школе! Я хорошо поговорила с этой учительницей!..
— Ну, тогда все понятно, — сказал было папа, но мама перебила его и говорила, говорила, говорила, а папа только изредка произносил одно слово: «Послушай…» Но мама не слушала. Понять ее было невозможно, и если бы не такое настроение, Зайнаб не могла бы удержать улыбки: ну при чем тут, в самом деле, паранджа? Пусть, пусть, пусть говорит! Папа, ее любимый папочка, не может не смягчиться. Он выгонит эту противную учительницу, отнимет у нее орден, накажет…
Тут Зайнаб неожиданно для самой себя вскочила с дивана, подбежала к: отцу, обняла его за шею и быстро-быстро заговорила:
— Ну, папочка, ну, родненький, пойдем сейчас к товарищу Аминову. Он ведь добрый, он меня любит. Помнишь, как он хвалил меня, когда мы были у него в гостях и я танцевала? А сейчас я расскажу ему всё сама, также как и тебе. Он поверит, он поймет…
Папа сам понес ее на руках в кроватку, сам уложил и укрыл одеялом и долго гладил по голове… Утром он повез ее в другую школу.
А через некоторое время Зайнаб увидала в газете, в черной рамке, сообщение о смерти заслуженной учительницы Саодат Рахимовой.
«Так тебе и надо», — со злостью подумала Зайнаб и погрозила портрету пальцем. Но минуту спустя, она увидела, что на этой же странице есть большая статья. Она еще не знала тогда, что такие статьи называются некрологами. В этой статье было написано, что Саодат-бегим воспитала много передовых людей республики, что она прошла большой и тяжелый путь от батрачки до заслуженной учительницы, путь, похожий на тот, что прошел и ее отец.
Было там сказано еще и то, что Саодат-бегим была женщиной очень доброй, чуткой и внимательной, что дети — все без исключения — любили ее и уважали. Но больше всего удивилась Зайнаб, увидев, что под статьей подписались и товарищ Аминов, и Очил Кабиров, ее отец!
Как же так? Почему он хвалит ту, которая причинила ей столько зла, ту, из-за которой ей пришлось перейти в другую школу? Почему отец хвалит ее?…
Так вошло в жизнь маленькой Зайнаб первое раздумье. Но тогда она была слишком мала, чтобы задумываться очень надолго.
Глава 7.
Пришла… „Кто?“ — „Милая“. — „Когда?“ —
„Предутренней зарей“.
Спасалась от врага… „Кто враг?“ —
„Ее отец родной“.
Абульхасан Рудаки.
… Сколько Зайнаб простояла тут на темной кишлачной улице, возле дерева, погруженная в воспоминания? Пятнадцать-двадцать минут, а может быть и меньше. Конечно, за это время она могла бы уйти далеко. И вдруг она услышала знакомую мелодию. Пел слабый, но очень приятный голос. И песенка была знакомая. Песенка жаворонка — так ее прозвал Мухтар… Зайнаб просияла: ведь это же она сама поет! Мухтар включил ленту магнитофона с ее голосом, записанным еще в городе. Поняв это, Зайнаб умилилась: так вот он какой, Мухтар-джон! Значит, он ее действительно любит. Он только притворяется резким и грубым. Стоит ей уйти и он грустит, вспоминая ее…
… А в это время Анвар выходил с партсобрания. И по пути домой он тоже услышал песенку жаворонка. Снова в памяти его возникло воспоминание — одновременно приятное и неприятное, во всяком случае, тревожное. «Чей это голос? Кто это поет?..»
Но песенка вскоре прервалась, и Анвар так и не вспомнил…
…Давным-давно, когда Мухтар еще работал в школе, он пригласил на один из своих холостяцких вечеров Анвара. Вот тогда-то он и включил ленту с песенкой, напетой Зайнаб. Вот тогда-то он и сказал: «Это поет мой жаворонок». Сказал, наверное, желая похвастать. В тот вечер много пили; приятели Мухтара, приехавшие из города, рассказывали какие-то непристойные анекдоты. Анвар несколько раз порывался остановить болтливых молодых людей. Хотел строго предупредить: — «Я не позволю в моем присутствии говорить всякие пошлости!» — но деликатность и душевная мягкость воспрепятствовали этому. Все это уже давно позабыто. Мухтар от него теперь далек. И все же осадок остался.
Да, Мухтар всюду, где появлялся, оставлял свои липкие следы. Не только девушки и молодые женщины, разгадав его, радовались тому, что наконец-то порвали с ним. Юноши, да и взрослые мужчины тоже, если сами были чисты душой и честны, разобравшись в том, что представляет из себя этот человек, уходили от него со вздохам облегчения.
Не всем удавалось это безболезненно. Мухтар знал человеческие слабости, умел им потакать. Вот и сейчас он ведь не просто включил магнитофон. Нет. Он открыл окно и пустил динамик на полную мощность.