Паутина

— Посадить на цепь, бить, держать на воде и хлебе. А потом…

— Но прежде всего, — прервал Махдума Назир, — вы должны приложить все усилия для того, чтобы никто, никогда не узнал ни их имени, ни происхождения. Этих людей нужно разумно изолировать от всего мира.

— Об этом не беспокойтесь, — заверил шейх. — Как-никак у меня на этом деле борода поседела. Хоть с завтрашнего дня присылайте своих больных. А выйдут они оттуда или нет — это уже будет зависеть от вас…

— Завтра же с утра и приступайте к делу, — приказал Махдум. — Подберите двух-трех подлинных безумцев. Это ничего, это даже лучше… Придет час, и мы вам дадим знать… Вы будете получать два золотых… десять рублей в месяц, а также муку, сахар, масло, рис и все прочее… Только помните: «Красный язык может погубить зеленую голову…»

— Знаю…

— Вы поняли нас?

— Понял! — ответил шейх.

Назир улыбнулся…»

…Я собирал материалы для задуманного мною большого романа[10] и с этой целью приехал в Бухару. Меня пригласили в дом известного и уважаемого человека, заслуженного учителя Остонзода. Он потерял зрение и доживал свой век на пенсии. Остонзода увлекался поэзией, отличался тонким умом и большим вкусом. Узнав, что я писатель, он обрадовался.

— Я одно время тоже пописывал, — сообщил он. — Моя покойная жена была женщиной умной от природы, и когда я… вынужден был оставить школу и стал сидеть дома, она начала уговаривать меня взяться за перо, рассказать о пережитом… Наверно, хотела сделать из меня второго Николая Островского, да не успела…, — с печальной улыбкой закончил Остонзода.

— Но вы все-таки пробовали писать? — спросил я. — У вас что-нибудь есть?

— Да, ответил старый учитель. Он пошарил на полке в стенной нише, достал портфель, извлек оттуда толстую тетрадь. — Вот здесь начало, не знаю, как вы назовете, — то ли рассказ, то ли просто записки, а конца нет, — когда потерял жену, уже не мог продолжать…

Я взял тетрадь, прочел заголовок — «Тори анкабуд», что в переводе означает «Паутина», пробежал первые страницы — и уже не мог оторваться. Я забыл о том, что нахожусь в гостях. Так я прочитал всю тетрадь. Она обрывалась на фразе: «Назир улыбнулся…»

— И это все? — спросил я.

— Все, — вздохнул Остонзода. — Остальное в голове.

— Пока вы не расскажете мне, я не уйду отсюда! — решительно заявил я хозяину. — Пишу я быстро и не буду прерывать вас. Давайте завершим начатое. Расскажете?

Я с откровенным восхищением смотрел на Остонзода. Он улыбнулся. Мои чувства как бы передались ему и, немного подумав, он сказал:

— Все это я пережил сам. Был день, когда я попал в сумасшедший дом, и с этого дня начнется мой рассказ… Если бы вы знали, как это ужасно, когда враги бросают в дом умалишенных совершенно здорового человека! Сам по себе, просто так, человек никогда не потеряет рассудка. Для этого должно произойти нечто ужасное и невероятное… Вы спрашиваете, откуда я это знаю? Нет, я не был сумасшедшим, но чуть им не стал, — вы понимаете, — я чуть не сошел с ума. Эх, как тяжело вспоминать все это…

1

…Сейчас, брат мой, кое-кто из молодых да горячих взял себе за моду: чуть что не так, хвататься за голову и кричать, будто он сходит с ума. Это нехорошо. Упаси, как говорится, бог от безумия! Дни, проведенные с сумасшедшими, когда меня оклеветали… о, это страшные дни! И сегодня, почти через сорок лет, вспоминаешь о них с ужасом. Как только мне удалось выдержать?.. Своим счастьем я обязан Лютфиджан, моей покойной жене… Любовь чуть не свела меня с ума, — но любовь и принесла мне избавление! Я не хотел бы рассказывать об этом, но вы так настаиваете… Хорошо, я расскажу. В назидание нашей молодежи, которая растет в счастливое время, и, что греха таить, порой не ценит выпавших на ее долю благ, — ей в назидание расскажу я историю о том, как был «сумасшедшим»…

Остонзода сделал небольшую паузу, отпил глоток зеленого чая и задумчиво заговорил. Я застрочил карандашом в блокноте.

— Прежде, — рассказывал учитель, — в Бухаре сумасшедших «исцеляли» шейхи из рода Ходжаубани. Сейчас здесь не осталось и следа от квартала с этим именем. Но в прошлое время, если идти от Нового Базара к кварталу Ляби-хауз Арбоб, в западную часть Бухары, и там, немного не доходя до квартала Кукельдаш, повернуть на юг, в сторону квартала Сабунгарон, то можно было выйти на узкую улочку (по ней с трудом проезжала арба), которую и называли кварталом Ходжаубани. В центре этой улицы стоял дом Ходжи[11]. Громадные, высокие и крепкие ворота, деревянные навесы и всегда чисто подметенный, всегда политый просторный двор… Может быть, это мое личное ощущение, но все здесь, от массивных ворот и толстых стен до комнаты для гостей и глубоких подвалов, — все было рассчитано на то, чтобы внушать ужас…

Войдя в ворота, вы попадали в крытый мрачный проход. В правой стороне двора находился громадный сарай с широким входом. В таких помещениях обычно держали верховых лошадей. Но здесь содержались заросшие, полуголые, в грязных лохмотьях, опутанные цепями люди, то неподвижные, молчаливые и грустные, то кричащие, рыдающие, корчащиеся в судорогах… Это — сумасшедшие, которых привели сюда лечить. К ним относились хуже, чем к скоту. За ними не было никакого присмотра. Их дневная пища состояла из куска черствого хлеба и холодной воды; спали они на сырой и твердой земле и во сне гремели тяжелыми цепями… Если еще добавить, что их часто и нещадно били плетьми, то картина будет полной.

Кто эти несчастные, как их зовут, чем они занимались до того, как попали сюда? Об этом никто не знал и никто не спрашивал. На все имелся один ответ: они — сумасшедшие, а этот дом — дом Ходжаубани. Бухарцам этого было достаточно.

Вот я и попал сюда, не думая, не гадая, будучи совершенно здоровым человеком, — попал по злой воле злых людей. Объявленный сумасшедшим, я стал одним из этих отверженных.

Мой «таго» — дальний родственник матери, которого я по ее просьбе называл дядей, уже знакомый вам Ахрорходжа, как-то сказал мне, что мы идем в гости и велел одеваться.

Я влез в свой старый ватный халат — единственное мое имущество. Мы вышли из дома. На улицах было пустынно, темно и тихо. В те времена на каждый квартал приходилось по одному фонарю; они тускло коптели над воротами мечетей или над витринами больших бакалейных магазинов, а в остальных местах — хоть глаз выколи.

Мы прошли по лабиринту торговых рядов Нового Базара, мимо прилавков, навесов, мелких лавчонок, где торговали сладостями, всевозможной галантереей и другими товарами, но в это позднее время все они были уже закрыты. Дальше, до самого квартала Кукельдаш, мы шли относительно людными улицами, которые соединяли центр города и Ляби-хауз Арбоб с кварталами Кушмедресе и Мирдустим, тогда самыми крупными во всей «Бухорои шариф» — «благородной Бухаре». Но стоило нам свернуть на улицу Ходжаубани, как в мою душу закрался страх, сердце неприятно сжалось… Я знал, что на этой улице находится дом умалишенных и был наслышан о злых духах и красавицах-пэри, сводящих людей с ума.

Странно сказать, но во мне затеплилась какая-то надежда. По правде говоря, я верил в те годы во всех этих джинов, дивов и пэри: сказки и легенды, которые я слышал, влекли меня к их призрачному миру. Бывали мгновения, когда жить становилось невыносимо, или были месяцы и дни, когда в сердце бушевал огонь любви, — тогда я обращался мыслью к ним. О, думал я, если бы пришел джин, покорный моей воле, или появилась бы красавица-пэри! Они отомстили бы моим врагам, привели бы меня к цели, помогли соединиться с любимой… Но мольбы мои не помогали. И мне оставалось только мечтать, что вот вдруг возникнет передо мной светлый, добрый ангел и спросит, отчего я согнулся под тяжестью жизни. «Подожди, — скажет, — я помогу тебе. Я переделаю все твои дела. Твой дядя не ведает жалости к тебе и будет за это наказан, я заставлю его полюбить тебя!..»

Вот каким был я в те годы! И оттого мне показалось, что здесь, в квартале Ходжаубани, мои желания исполнятся, что покорятся мне джины и пэри, — и это ободряло меня.