Паутина

А дядя мой, Ахрорходжа, высокий, худощавый, с пронизывающим взглядом круглых глаз и козлиной бородкой, шел легко и смело — как человек, уверенный в себе и власть имеющий. Одет он был в поношенный алачевый халат, на голове — красивая маленькая чалма, на ногах — кожаные ичиги. Он благоухал тонкими духами, которыми была смочена ватка, лежавшая в кармане его длинного камзола. Скрип его новеньких кавш[12] разносился далеко.

Да, он был человеком свободным от нужды и забот, но потому именно он и был таким безжалостным и хитрым, злобным и коварным. Я не знал, отчего он вдруг сегодня снизошел до меня и взял с собой в гости. Раньше о подобном не приходилось и думать. Нет, тут что-то не то… Но что же может быть? Ведь я сейчас ему очень и очень нужен. Сам он целые дни проводит в своей лавке или в гостях, и дома, кроме меня, других помощников нет. Я ему и племянник, и слуга. Ничего, что я живу хуже иных собак, ничего, что я не учусь и нет у меня никакой профессии — все ничего!.. Зато я племянник и член такой семьи… Но почему, когда мы уходили, янга[13] смотрела на меня такими печальными глазами и даже чуть не расплакалась? Почему дядя сегодня совсем не ругал меня? Раньше он не успевал пилить меня по каждому пустяку: и двор подметен не чисто, и не полито под дверью, и купил постное мясо, и не прочистил как следует стекла ламп, и еще, еще и еще… Но сейчас он тих, молчалив и даже не глядит на меня.

Так я думал дорогой.

Мы подошли к дому шейха Убани. По обеим сторонам массивных ворот стояли две небольшие суфы, на которых, если в доме праздник или какое-нибудь торжество, обычно сидели домочадцы, принимающие гостей. Но в этот вечер здесь не было ни души, ворота — плотно закрыты, изнутри не доносилось ни звука.

Ахрорходжа толкнул ворота, и мы вошли в крытый проход, тускло освещенный фонарем, который висел над небольшой калиткой, открытой во внутренний двор. Сделав шаг-другой, я впервые в жизни увидел сумасшедших. Они сидели под темным навесом. Сверкающие гневом, невыплаканным горем и невысказанной болью глаза уставились на нас. Кто-то в глубине навеса истерично захохотал, потом грубо выругался, другой внезапно зарыдал. Внутри у меня все похолодело, отнялись ноги…

— Идем, чего стал!

Голос Ахрорходжи вырвал меня из оцепенения, и я бегом нагнал его, попав через распахнутую калитку в мощенный кирпичом двор. Мы поднялись по двум ступенькам и вошли в прихожую большой комнаты. Прихожую освещала лампа, стоящая на верхней полке в нише. Кроме этой лампы и пары кожаных туфель на высоких каблуках здесь ничего не было. «Где же гости?» — подумал я, но тут же увидел юношу, чуть постарше меня, стройного, плечистого, в белой чалме и халате из гиждуванской алачи, подпоясанного шелковым платком. Он стоял у дверей, ведущих в комнату для гостей.

— Добро пожаловать! — сказал он. — Мой Ходжа ждет вас.

Ахрорходжа, сняв туфли, вошел в комнату и сделал мне знак, чтобы я шел за ним. Удивляясь все больше, я последовал его примеру.

Просторная мехмонхона была оштукатурена гипсом и поражала пышностью обстановки. На плотном кизылаёкском ковре лежали якандозы — узкие подстилки для сидения и торчали небольшие подлокотные подушки. В нишах на полках и полочках вызывали восхищение многочисленные красивые вещи — фарфор и хрусталь, большие настольные часы, медные офтобы — узкогорлые кувшины для умывания и кожаные яхдоны — сундучки для хранения продуктов, книги и многое другое.

В дальнем углу комнаты, у окна, на уложенных в три ряда одеялах, величаво и надменно восседал сам Ходжа, хозяин этого дома. Черная узкая борода средних размеров, чалма, какие носят муллы и знатные ишаны, — все это очень молодило его. Но приплюснутый нос на широком лице, покрытом сетью красноватых жилок, злые глаза-буравчики, которые так и сверлили человека насквозь, и большие зубы-клыки уродовали его, внушали с первого же взгляда отвращение.

Что все это значит, что это за дом и эта комната с обстановочкой, которую я никогда не видел и не думал увидеть, зачем я пришел сюда и с какой целью дядя потащил меня за собой?.. Я вошел в комнату и остановился возле дверей. А дядя торопливо направился к Ходже, поздоровался с ним и стал участливо расспрашивать его о здоровье и делах. Ходжа сделал ему знак сесть и, ткнув в меня пальцем, спросил:

— Это и есть ваш племянник?

— Да, господин, — ответил Ахрорходжа, — он самый, и вам, конечно, известно…

— Да, да, я вижу! — сказал Ходжа.

Я ничего не понял из этого разговора. Смущенный и растерянный, я готов был бежать отсюда, но дверь загораживал молодой слуга, встречавший нас, и не было никакой возможности проскочить мимо него. Неожиданно он с силой взял меня за локоть, провел через всю комнату и усадил на ковер неподалеку от Ходжи. Я удивленно взглянул на дядю. Но он смотрел только на хозяина и даже не обернулся в мою сторону. Ходжа просверлил меня своими глазами-буравчиками, потом легко, неслышно поднялся и встал надо мной.

— Не бойся, сынок, — мягко сказал он, — я тебя чуть-чуть полечу, и недуг покинет тебя. Только не шуми, иначе себе же сделаешь хуже.

— Дядюшка, — сказал я, с усилием разжимая губы, — в чем дело?

— Потерпи, поймешь, — ответил Ахрорходжа.

У Ходжи в руках неизвестно откуда появился камчин — толстая, с кистью на конце, плеть.

— Бисмиллах![14] — воскликнул он, поднимая камчин, и с силой хлестнул меня по спине. Страшная боль ошеломила меня.

— Ой! — вскрикнул я и тут только понял, что меня приняли за сумасшедшего. — Остановитесь. Дядюш… Ой!.. Я не сумасшедший! Я ничего вам не сделал! Я не сошел с ума! Ой!.. Ой!.. Ой!.. Я буду кричать, остановитесь, не бейте меня!..

Однако вопли и стоны мои не трогали ни Ходжу, ни дядю. Ходжа продолжал стегать меня, читая какие-то заклинания, а Ахрорходжа сидел неподвижно, схватившись за ворот халата, и на его лице не отражалось никаких чувств.

Я пытался вырваться, но напрасно. Сам Ходжа вместе со слугой связали меня по рукам и ногам крепкой веревкой.

Ходжа, тяжело дыша, обернулся к дяде.

— Иного выхода нет, — сказал он. — Племянник ваш болен очень тяжело. — Потом, помолчав, отдышался и добавил, что оставит меня у себя, что попробует, если будет на то милость аллаха, исцелить меня заговорами и заклинаниями.

— Все мои надежды на вас, только на вас, достопочтенный ишан, — ответил Ахрорходжа.

Я лежал у них в ногах связанный, словно овца, приносимая в жертву. Нестерпимо горело тело, но хуже всяких побоев было горькое сознание одиночества и беззащитности. Я не понимал, для чего и кому это нужно, — объявить меня сумасшедшим. Ведь Ахрорходжа без меня, как без рук! Я ему и покорный, и бесплатный слуга… Так зачем же он это делает? Даже сейчас мне не верилось, что это дело его рук, что он сам умоляет ишана излечить меня и протягивает ему за это деньги.

Ходжа, не считая, взял пачку смятых кредиток и сказал:

— Будьте покойны, ишан Ахрорходжа: не пройдет и года, как племянник ваш здоровым вернется домой.

— Я здоров, дядюшка, — сказал я, глотая слезы. — Не мучьте меня, пожалейте, я прах у ваших ног, но я же человек, я хочу жить… Не уходите, постойте, спасите меня! Дядюшка! Дядя!..

Ахрорходжа ушел, не слушая меня, даже не оглянувшись.

Ходжа пересчитал полученные деньги и приказал слуге, чтобы тот позвал своего брата.

— Сам справлюсь, — ответил слуга.

— Не будь ребенком! — резко оборвал его Ходжа. — Иди и позови брата! Этого дьявола, — кивнул он на меня, — надо отнести на руках и заковать. Один ты не справишься.

Слуга молча вышел. Ходжа снова сел на свое место и, облокотившись на подушку, спросил:

— Как тебя зовут?

— Мурад. (Во мне мелькнула надежда заслужить его милость, доказать своими ответами, что я совсем не сумасшедший). Меня зовут Мурад, я родственник Ахрорходжи.

— Племянник?