Остров

– Это успокоительное?

– Это то, что по-настоящему важно.

– Спасибо, но это не прибавит денег в семейный бюджет, – вздохнула Натка.

– Все-таки тебя стоит поставить за холодильник, – сказал Лаголев, выпрямил спину, и голос его обрел шутливо-торжественные нотки: – За сомнения и пессимизм, за проявленную недальновидность, за укор и перекор Наталья Владимировна Ла…

– Постой.

Натка прислушалась. Вода в ванной шумела, не переставая.

– Что? – спросил Лаголев.

– Вода льется и льется.

– Игорь! – крикнул Лаголев.

Шум воды прекратился. Сын появился из ванной в закатанных до колен тренировочных штанах, в шлепках, с ведром в одной руке и шваброй в другой.

– Дорогие родители, прошу освободить помещение для влажной уборки, – известил отца с матерью он.

И для убедительности, как какой-нибудь шпрехшталмейстер или церемониймейстер, воткнул швабру щеткой в пол.

Хрюп!

– Так сразу? – удивилась Натка. – Нет, постой, мне нужно чуток времени.

Она метнулась в нишу за холодильником.

– Мам, у тебя минута, – сказал Игорь.

– Саш, – выглянула Натка, – я тебя жду.

– А, я тоже? – спросил Лаголев. – С удовольствием!

Он оставил кружку у раковины и шагнул на остров к жене. Звякнуло ведро. Сын помялся и отвернулся.

– Я не смотрю.

Тепло. Золотистый свет. Лаголев смотрел, как теряет морщинки Наткино лицо, как начинают светиться ее глаза.

– Если бы еще остров мог отматывать время назад, – улыбнулась Натка.

– Увы, – сказал Лаголев. – Я вымел из-под холодильника совершенно дряхлого таракана и трех старых мушек.

– Пять.

– Что?

– Сыну ты рассказывал, что мушек было пять.

– Я хотел его напугать и слегка увеличил количество насекомых.

– Я все слышу, – сказал Игорь.

– Нет, ничего не скроешь у нас в семье, – сокрушился Лаголев.

О глубине сожаления говорили его сжатые, чтобы не рассмеяться, губы.

– Давай-ка мы занавески в комнате поменяем, – предложила Натка. – Хочу светлые. Чтобы солнце – круглый день.

– Это просто физически невозможно. Окна у нас глядят на восток, и поэтому мы максимум можем наблюдать его часов до десяти-одиннадцати. И то...

– Лаголев, ты – невозможный человек!

Лаголев хмыкнул.

– Игра слов?

– Эй! – подал голос сын. – Вы уже все?

– Да.

Они поменяли занавески, отсортировали белье, сделали небольшую перестановку, разобрали полку с лекарствами, застелили диван новым покрывалом, Натка пропылесосила ковер, Лаголев сбегал во двор и выхлопал две дорожки и четыре половичка.

Игорь из кухни перешел в коридор. Управлялся со шваброй он не слишком умело, но компенсировал это упорством и повторными проходами. Челка сваливалась ему на глаза, и он по-лошадиному, фыркая, выдохом пытался сбить ее в сторону.

– Я на тебе, как на войне, – бормотал сын, – а на войне, как на тебе…

Смешно.

Невозможное по нынешним временам счастье. Но кто сказал, что невозможное? Сдвиньте холодильник, отыщите энергетический канал, подключитесь и – пожалуйста. Но Наткино беспокойство Лаголев понимал. Как жить дальше? Ответ был простой: не так, как раньше. По-другому. Лучше.

Ужинали гречей с сосисками и вытащенным из кладовки лечо, купленным по большому случаю, но которое никому тогда не понравилось. Оказалось удивительно вкусно. Чай был с сушками, тоже объеденье, особенно, если капелюшку сливочного масла намазать поверх. Поблескивали вымытые полы. В открытую форточку залетали звуки улицы, там, во внешнем, темнеющем мире тарахтели автомобили, шумел ветер и звенели голоса.

– Мам, пап, а что дальше? – спросил Игорь.

– Я думаю, пока не стоит торопить события, – сказал Лаголев. – Вообще-то еще и дня не прошло, сын.

– А у меня ощущение, что дня три уже, – сказала Натка. – Серьезно, Саш, не меньше трех дней.

– Неделя! – выдал Игорь.

Лаголев кивнул.

– Знакомое дело. Событийный эффект. Я об этом читал.

– Просвети, пожалуйста, – попросила Натка.

– Ну, что ж, – Лаголев поерзал, подбирая себе позу рассказчика, – представь, что ты сидишь в тюрьме…

– Интересное начало, – фыркнул сын.

– Ну, да, – улыбнулся Лаголев. – Но ты представь. Ты сидишь в тюрьме и кормят тебя раз в день. И больше ничего не происходит. То есть, один раз в день включается свет, тюремщик приносит тебе миску, – он посмотрел в тарелку, – скажем, гречневой каши, ты ешь, потом свет выключается, и, собственно, больше ничего не происходит. Что делается снаружи, тебе не слышно.

Каша съедена. Поговорить не с кем. И так изо дня в день. Но вдруг через какое-то время к тебе в камеру набивается целый ворох тюремщиков, одни красят стены, другие вешают гирлянды, третьи танцуют и поют, и ко всему этому кормят тебя завтраком, обедом и ужином, состоящими из доброго десятка самых экзотических блюд. Что получится в результате?

– Заворот кишок, – сказал Игорь.

– Нет. Ну, может быть, но я не об этом. В результате мозг получает слишком много информации, которая грозит, грубо говоря, обрушить, перегрузить систему. Поэтому он начинает разносить событийный ряд во времени.

Это не происходит так, будто ты начинаешь считать, что завтраком тебя кормили неделю назад, а обедом – в прошлый четверг. Ну а тюремщики скакали перед тобой с понедельника до среды. Нет. Весь массив полученной и избыточной, несущей эмоциональную, стрессовую нагрузку информации мозг как бы отодвигает от себя подальше, на периферию системы, и не просто так, а для дальнейшего и вдумчивого анализа. В результате создается спасительная иллюзия, что события произошли не в узком промежутке времени, не сегодня, не сейчас, а длятся уже, как минимум, несколько дней.

– Ты понял что-нибудь? – повернулась Натка к сыну.

– Нет, – честно ответил Игорь.

– А зачем спросил?

– Ну, так.

– Теперь знай, что отец у тебя весьма начитан.

– Я не зря сижу в журнальном киоске! – гордо сказал Лаголев. – «Плейбой», «Бурда моден» и «Огонек» – мои бессменные учителя.

– Эй! – воскликнул Игорь. – Мам! Это же ты спросила, а не я!

– Тебе завтра к семи? – спросила Натка, раскладывая постель.

Лаголев снял рубашку.

– Да, но я встану пораньше, – сказал он. – Минут сорок пешком, и я на рынке.

За окнами было темно. В комнате горел ночник, обозначая себя бледно-желтым пятном на стене. Белели подушки. Натка в ночнушке двигалась соблазнительным привидением.

– Возьмешь сосиску на завтрак? – спросила она.

Лаголев приспустил штаны.

– Объесть сына? Раньше мне такое никто не предлагал.

Натка рассмеялась.

– Ну хотя бы сделай себя яичницу. Там еще два яйца есть.

– Это намек? – спросил Лаголев, оставшись в темно-синих семейных трусах. Одна бровь его приподнялась в удивлении. – Сосиска и два яйца. Я в смущении.

Он прикрыл пах руками.

– А я думала, ты – лев, – сказала Натка.

– Я – лев! – подтвердил Лаголев.

Он убрал руки. Под ними обнаружилось, что ткань трусов спереди существенно натянулась. Вот что делают разговоры о завтраке!

– О!

– Тс-с-с, – прижал палец к губам Лаголев. – А то Игорь скажет, что он все слышит!

– А я плохо, но вижу.

– Мне приблизиться?

– Нет, Сашка, снимай уже трусы.

– Серьезно? А у тебя не случится так называемого событийного эффекта?

– А у тебя? – спросила Натка и приподняла сорочку к животу.

Под сорочкой у нее ничего не было. Лишь слегка темнел лобок.

– Е!

Лаголев икнул. Трусы полетели на пол. Поцелуй был долгим. Натка пахла шампунем и чуть-чуть зубной пастой. Сорочка только мешала и поэтому заслуженно отправилась в эротическое путешествие к дивану.

В субботние и воскресные дни рынок оживал рано. С грузовиков и рефрижераторов выкладывались на тележки мясо, рыба, овощи, фрукты и ягоды, сами же продавцы или их подручные раскатывали товары к лоткам, к столам и витринам, раскладывали пирамидками, рядами, горками, зелень сбрызгивали водой, помидоры, сливы, яблоки протирали тряпочками, чтоб блестели в свете высоких ламп. Выходные приносили основную выручку, поэтому старались подбирать помидорку к помидорке, огурец к огурцу, отщипывали и выбрасывали гнилые виноградины.