Остров

Остров

1.

«И тогда Светлана побежала, побежала, что было сил. К сожалению, очень скоро она провалилась в сугроб. Метр, два, десять, и Кумочкин настиг ее. Взлетел топор...»

Господи...

Лаголев закрыл газету. Перегнул. Гадливо подвинул от себя. «Криминальная Россия» - жирные черные буквы на кроваво-красном фоне.

Прочитай. Ужаснись, где ты живешь. И среди кого.

Сволочи, тоскливо подумал Лаголев, какие же сволочи... А полиграфия хорошая. Почему-то для такого — не жалко.

Ему вспомнился месяца два назад купленный по случаю томик Желязны. Серая, с вкраплениями, криво обрезанная бумага, периодически двоящийся текст и бесстыдно дублированный в самом конце кусок из середины. «Бог Света» в темном царстве...

Так и не прочитал. Не смог. Сволочи.

– «Байки и анекдоты» есть?

Лаголев поднял глаза на спрашивающего.

Перед лотком, сунув руки в карманы ветровки, двигал челюстью один из удачно вжившихся в исковерканную реальность. А может и вовсе ее, реальности, порождение.

Наушник в ухе, проводок от него тянется вниз, к приспущенным штанам. И хорошо, трусы не торчат.

Жует. Почему они все жуют?

Ох, глупый вопрос. Что есть, то и стимулируют. Мозгов вот нет...

– Эй, дядя! «Байки и анекдоты»...

Лаголев очнулся.

– Э-э, да... Вам какой номер?

– Последний. И предпоследний.

Пачкая пальцы, Лаголев выдернул журнальчики из стопки.

– Двенадцать рублей.

– Подорожал что ли?

Порождение нахмурилось. Челка упала, закрыв один глаз.

– С какой ценой приходит, с той и продаю, – развел руками Лаголев.

– Охрененно!

Парень закопался в штанах.

На лоток упала скомканная «десятка». Затем — двухрублевая монета. Лаголев смахнул их в коробку с выручкой.

Слева сунулась старуха, повела носом, протянула перебинтованную грязной марлей ладонь:

– Сынок, помоги, чем можешь! Ради Христа нашего!

– Нету, – сказал Лаголев.

От попрошаек он устал. А, может, наросло что-то на душе со временем, не трогали уже ни среднеазиатские побирушки в переходах, ни бомжи, копающиеся в мусорных бачках.

Наверное, думалось ему, есть какой-то критический порог, сострадания или просто душевных сил, за которым любые человеческие беды в каких угодно масштабах воспринимаются уже лишь фоном, оттеняющим собственное существование.

«Криминальная Россия». «Топор взлетел...». А нам пофиг, нам бы самим...

– Сынок.

Старуха и не подумала убраться.

На ней было потертое серенькое пальто с воротником, поеденным молью. Левый рукав заштопан сослепу белой нитью, крупными стежками.

Худенькая, словно усохшая.

Глаза слезятся. Морщины вокруг рта — будто те же стежки.

– На хлебушек, сынок.

Сколько было той слабости?

Две секунды, три, не больше. Парень с купленными байками со спокойной совестью в наушниках успел встать на автобусной остановке. Маршрутка затормозила у перехода. Велосипедист дзынкнул звонком.

Что сделалось с Лаголевым — бог его знает.

То ли штопка обожгла сердце, то ли дрожащая узенькая ладонь.

Ушла его «десятка». Ушла вместе со старухой, подаренная, пожертвованная, изъятая из коробки. Ушла в сереньком пальто и в туфлях. Медленно, припадая на правую ногу в советской поры еще коричневом чулке.

Ушла.

Лаголев опомнился, когда старуха доковыляла до будки с цветами. Он даже выскочил из-за лотка, чтобы бежать и отнимать. Он даже исторг горлом какие-то звуки, то, что получилось от обиды и злости, какой-то скулеж пополам с обмылками слов.

Но потом отрезвел.

Куда бежать? А лоток? Так вот бросить ради «десятки»? Раздербанят, только отвернись. Криминальная ж Россия. Знаем, читали. Пусть подавится.

Пусть подавится, повторил Лаголев про себя.

Он вернулся обратно, сел на ящик, служивший стулом. Достал из пакета термос.

– «Комсомолку», пожалуйста.

– Сейчас.

Пришлось отложить питье.

Он вытянул номер «Комсомольской Правды», где на всю первую полосу с кем-то, вся в вихре завитых волос, целовалась Пугачева, принял деньги, мельком скользнув взглядом по бледному женскому лицу.

Ему сказали «Спасибо», но он не ответил.

Она же эти десять рублей у меня отняла, думалось Лаголеву. У меня, у моей семьи. Вот просто так, руку протянула...

А ведь у нее наверняка сын есть или дочь. Что ж они-то не помогают? Почему я-то несчастными десятью рублями обязан делиться?

Я ей кто?

Сушило горло. Нервы, нервы.

Отвинтив крышку-стаканчик, Лаголев в него же набулькал кофе. Паршивого, но хотя б горячего. Глотнул. Мрачно заглянул в коробку с деньгами. Да уж, негусто.

Впрочем, скоро покупатели пошли потоком, бом-бом-на работу бегом. Некогда стало о потерянном жалеть.

– «Гороскопы» можно?

Пожалуйста.

– Вот календарик этот, с собачкой...

Угум.

– Ах, это старый номер! А поновее?

Сейчас посмотрим.

– Ну, давайте, ну, быстрее же!

Стараемся.

– Телепрограмму, пожалуйста...

– И мне.

– Вчерашний «Спорт» есть?

Отчего ж нет?

Лаголев метался от газет к журналам, от журналов — к календарям и газетам, показывая, выпрямляя, разворачивая, вынимая из придерживающих резинок. Разменивал сотни и полтинники, отсчитывал сдачу. Зорким соколом следил, чтобы никто ничего...

В такие моменты он напоминал себе какого-то индийского божка многорукого. Шиву вроде бы. Одной рукой - «Экспресс» подаю, другой - «Шанс», третьей — мелочь проверяю, правильно ли, пятой — убираю наверх не понравившийся номер глянца с зубасто-титястой молодой соплюхой в купальнике.

То есть, какой там купальник — ниточки одни.

А еще приходилось говорить: «Да, есть», «Нет, кончились», «Возьмите», «С вас эн-дцать рублей». Губы сводило.

Потом поток спал, превратился в струйку.

Лаголев перехватил бутерброд. Поприседал, разминаясь. Затем принял товар: журналы «Игры», «Джентльмен», «Недвижимость», «Плейбой», связки газет «Ваша Дача», «Заработай», «Спорт-Экспресс» и новые выпуски кроссвордов и судоку.

К девяти распогодилось.

Отданная десятка уже и не вспоминалась. Дважды еще случался наплыв, разобрали всю недвижимость и спорт («Недвижимость» есть?» - «Увы, только лоток»), выручка перевалила за шестьсот рублей, последний номер «Криминальной России», бросив две десятки, подхватил молоденький милиционер, спешащий к павильону дежурной части.

Лаголев, дурак, чуть не крикнул ему, мол, негатива на работе не хватает, что ли?

Куда катимся? В кого превращаемся? В смакующих расчлененку? Это же так будоражит. Картинки чужой смерти шепчут: ты-то еще живой.

А где здесь жизнь?

Лаголев помрачнел, вспомнив, что за квартиру еще не плачено, Игорь порвал кроссовки, а денег — только на продукты.

И Ната с утра уже...

Самому впору за топор. Метр, два, десять — Лаголев настиг ее...

Холодок скользнул меж лопаток.

Ох, какие мысли. Так вот начитаешься, насмотришься и съедешь с катушек напрочь. Скажут потом: странно, а такой тихий был...

К двенадцати на задрипанном «каблучке» приехал хозяин торговой точки, плотный, пузатый, светловолосый Руслан. Окинул взглядом фанерные стенки, прилавок, потоптался, в кожаной куртке, в свитере с воротом под горло, с барсеткой в толстой лапище. Лицо насупленное, рыжеватая щетина вопит: проблемы, парень, такие проблемы, что бриться некогда.

– Выручка?

Лаголев засуетился.

– Вот, около семисот.

Чужие деньги почему-то всегда жгли ему пальцы. Было страшно не то, что не отдать, а даже дотронуться. Дрожала душа — не твое.

– А точнее?

Хозяин потряс торопливо сунутой пачкой.

Лаголев, согнувшись, полез в записи, в палочки, кривым заборчиком поставленные напротив названий на разлинованном листе, защелкал калькулятором. Тридцать два на четыре... Девятнадцать на двенадцать...

Дятлом тюкала мысль: почему так? Почему в его жизни все так? Где и когда все сломалось? Не вместе ли со страной?