Конунг

Четверо викингов ухватились за конец, дружно повисли на веревке, и Рагнар понял, почему Эймунд выбрал именно их. Бьёрн, Гард Кетиль и оба Торда были самыми могучими и тяжелыми в хирде.

Березка стремительно изогнулась. Эймунд, оказавшийся в шести локтях от земли, спрыгнул, помог подтянуть верхушку к самой земле и закрепил свободный конец. Березка осталась согнутой, как натянутый лук. Эймунд привязал к ней ту веревку, что уходила к дубу.

Закончив, нурманы отошли дальше по дороге, наскоро доели остатки съестного, спрятали лошадей в лесу, оставив с ними четвертых. Остальные вернулись на поляну и укрылись в чаще. Достаточно глубоко, чтобы их не было видно с дороги, но так близко, чтоб видеть все происходящее на ней.

Ждать пришлось долго. Нурманы бездельничали, только сам Эймунд, видно от нечего делать, стругал суковатую палку. Он как раз успел выстругать две костылины, когда земля задрожала от поступи тысяч коней, а чуть позже послышался обычный шум, создаваемый войском на марше.

Вскоре появились и первые вои Бурицлава. Дозорные степняки в простых стеганках с нашитыми бляхами, высоких колпаках, с кривыми сабельками и туго набитыми колчанами. Их мохнатые злые лошадки рысили так бодро, будто и не было позади трудного перехода.

Дозор проехал вперед, а спустя некоторое время появилась, наконец, и голова Бурицлавова войска: конные дружинники-русы. Все как на подбор крепкие, крупные, в отменных бронях, с круглыми красными щитами у седел. Были среди гридней Борицлава и варяги с длинными усами, и бородатые словене, и выходцы из южных земель — с заплетенными в косы бородами. Попадались и скандинавы. За головным отрядом появилась богатая повозка с фамильным трезубцем Владимировичей.

Бьёрн Исландец, присевший рядом с Эймундом, презрительно сплюнул. Но оказался не прав.

Конунг не ехал, как баба, на повозке.

В одном из всадников нурманы без труда узнали Бурицлава. Конунг ехал с непокрытой головой, а лицо его было хорошо знакомо людям Эймунда. А уж самому Эймунду — и подавно. Еще год назад он едва не отправил Бурицлава в Вальхаллу русов. Чудом конунга отбили собственные гридни.

Над головой конунга полоскалось знамя — с тем же родовым трезубцем, какой украшал и знамя Ярислейва.

Выехав на открытое место, Бурицлав придержал коня. Эймунд удовлетворенно хмыкнул: место конунгу понравилось.

Протрубил рог, собирая войско и объявляя стоянку.

Не ошибся Эймунд и в главном: шатер конунга поставили прямо под вековым дубом. Шатер у Бурицлава был роскошный: высокий, четырехчастный, на высоком крепком шесте, украшенном сверху золотым шаром с флюгером.

Стемнело. В шатрах и на открытом воздухе зажглись огни. Вкусно запахло горячей пищей.

Нурманы сглатывали слюну: у них с обеда крошки во рту не было.

— Не пойти ли мне разжиться едой? — неожиданно предложил Эймунд.

Остальные недоверчиво уставились на него.

— Припасы у нас кончились, так?

— Так, — согласились остальные.

— А у конунга еды много.

— Предлагаешь украсть? — оживился Бьёрн Исландец, большой любитель пожрать.

— Зачем красть? — Белые зубы Эймунда весело блеснули в темноте. — Сами дадут.

— Нам⁈

— Мне, — скромно произнес Эймунд. — Вот пойду к ним и попрошу.

— Разума лишился, конунг? — неуважительно проворчал Кетиль.

— А в зубы? — мягко поинтересовался Эймунд. — Щербатый, подай мне мою сумку.

В сумке оказалась поношенная одежда из небеленого холста и большая мятая шапка из толстого войлока.

Эймунд переоделся, передал одежду и оружие Щербатому, затем достал из сумки кудлатую козлиную бороду с завязками, прицепил к подбородку, напялил сверху шапку, и превратился в замшелого деда. Когда же он согнулся в спине, оперся на костылины и, прихрамывая, прошелся меж деревьев, то узнать в нем могучего конунга стало и вовсе невозможно.

Рагнар наблюдал за братом со скрытой усмешкой: он ожидал от Эймунда чего-то подобного.

— А второй такой у тебя нет? — спросил он. — Я бы с тобой пошел.

Эймунд покачал головой.

— Одному — надежней, — сказал он. — Дайте-ка мне мешок побольше.

Согбенного старца первыми заметили печенеги и хотели прогнать, но старец ловко уклонился от удара плетью (степняки одобрительно зацокали) и проворно заковылял вглубь лагеря. Останавливать его не стали. Сразу видно: старец безобиден.

Эймунд брел от костра к костру, тряс мешком, мычал невнятно.

Воинство у князя Борислава было разномастным. Тут были и разноплеменные степняки, и древляне, и словене, и даже чудины, издавна не упускавшие случая укусить своего господина — Великий Новгород.

Но калеку больше никто не гнал. Ратники — по широченным плечам и могучим ручищам — сразу признали в нем бывшего воина, искалеченного вражьим железом. Еду давали охотно. Каждый знал: отвернется удача — и сам окажешься на месте вот этого кряжистого старца-калеки.

В лагере было шумно. Ратники князя не отказывали себе в том, чтобы угоститься пивом и бражкой.

Когда побирушка добрался до середины лагеря, мешок его был почти полон. Десяток варягов из ближников князя даже пригласил калеку к своему костру и накормил горячим. У старика нашлась собственная ложка — хорошая, серебряная, что свидетельствовало о немалом когда-то достатке. Калека жадно, обжигаясь, выхлебал кулеш, аккуратно съел мясо, сыто рыгнул и задремал.

Ему не мешали, говорили о своем. Но спал старик не долго. Вдруг проснулся, огляделся заполошенно, вскочил и заковылял… прямо в княжий шатер, чей откинутый полог открывал обширную внутренность, увешанную коврами, с удобными ложами, на которых разместились сам князь и ближники: собственный воевода, два печенежских хана, предводитель тысячи «черных шапок» и старый касожский вождь — из тех касогов, что «пересадил» под Киев еще Святослав.

Отрок у входа в шатер сунул старику в ноги древко копья. Тот запнулся и растянулся на ковре, просыпав собранную в мешок снедь.

Схватившиеся было за оружие вожди, увидав безобидного калеку, расслабились и развеселились.

— Гони его, — брезгливо скомандовал князь.

Дружинник ухватил старика за ворот (тот еле успел собрать в мешок разбросанное) и поволок прочь. Снаружи передал калеку другому отроку. Тот вытолкал мямлящего, волокущего мешок старика за пределы лагеря, хотел наладить коленом под зад, но пожалел.

Оказавшись за пределами освещенного лагеря, старик мгновенно преобразился. Костыли полетели прочь, козлиная борода и шапка отправились в кусты.