Конунг

Перед отъездом Да Арт несколько дней дома провел. Много говорил с братом. Доминик твердо стоял за Руго. Понятно почему. Род их — один из семи, подведших под корону Руго Хромого. Тогда он казался удачным королем. Мягким. Такой сеньоров под колено гнуть, вольностей лишать не станет. Так и вышло. Вольности остались прежними, даже поболе, чем ранее. Да Франкия уже не та. Вот и приходится стоять не только за Руго, но и — вместо. А тот — хитер. Там, где Каролус брал силой, Руго правит хитростью да ловкостью. Не может пригнуть — старается рассорить, разделить… Приходится и это терпеть. Доминик Да Арт и сам Луи прекрасно понимают: падет Руго — падет Франкия. Падет Франкия — падут и они. А вот Эберт Лилльский удержится. И сочный кус от пирога отхватит.

Ничтожная дань, какую, ссылаясь на недород и иные бедствия, присылал королю маркграф, граничила с оскорблением. Руго делал вид, что верит. И мисси в Лилль отправил не столько по собственной воле, сколько под давлением вассалов, коим наглость Эберта была нестерпима. Но и тут схитрил Руго Хромой: отправил в Лилль Вальбера Верного, но своих воинов Вальберу не дал. Сказал: не воевать едет королевский беллаторе, а лишь посмотреть, как обстоят дела в марке. Так что довольно Вальберу и собственной свиты.

Показал, как же! Пропал королевский посланник. И свита, и воины. Бесследно.

Луи Да Арт брать с собой вассалов не стал. Приехал один. Мало ли бродит по стране благородных воинов-шевалье? Правда, не всякий из них — благородный брат графа Мореальского.

Брату Доминику идея сначала не очень понравилась, но король говорил с ним лично и посулил:

— Если брат твой добудет доказательства, что маркграф моего мисси погубил, Лилльскую марку роду вашему передам. В полное владение.

И Доминик Да Арт согласился.

— Тебе там хорошо будет, — сказал он брату. — Ты покоя не любишь.

Он был прав. Граничные земли не похожи на родовые владения графов Да Артов. И народ здесь иной. Потверже. Небось и рыбку ловят, и оленей промышляют в лилльских лесах, несмотря на запрет маркграфа.

«А поохотиться недурно бы, — подумал Луи. — Борзые будут рады».

В последний раз он гнал оленя вместе с преосвященным Бартоломеем.

«Придется принять приглашение благородного маркграфа Эберта, — решил Луи. — Хотя бы ради Зеуса с Быстрым».

Акль вернулся к полудню следующего дня. Да Арта не было.

«Ушел, — сказал Барсук. — А ты как, парень, надолго к нам? — и с намеком: — Мне компаньон нужен».

Мысли Барсука можно было прочесть на его физиономии.

При таком покровителе, как Да Арт, Акль наверняка не беден, думал Барсук. Вполне сгодится на роль зятя. А по вечерам пусть играет для посетителей.

— Нет, — ответил Акль. — Ненадолго.

— Как сестра? — сразу перевел на другое Барсук.

— Здорова, — Акль улыбнулся. — И дети тоже.

— Хорошо, — одобрил Барсук. — Дуф тебя спрашивала. Она наверху.

Не мытьем, так катаньем.

Акль кивнул и пошел наверх. Но не к Дуф, а в свою комнату. Ему нужно было остаться одному.

Юноша задвинул засов. В комнате пахло псиной, хотя собак не было. Должно быть, Да Арт забрал с собой. Выглянув в окно, прикрытое деревянной решеткой, Акль увидел часть двора и мальчишку, присевшего на корточки и сосредоточенно втыкающего ножик в утоптанную землю. Дворовая шавка деловито выкусывала блох. Два белых гуся неодобрительно смотрели на нее.

Акль задернул льняную занавеску — он любил полумрак — и, взобравшись на кровать, вынул из нагрудного мешочка флейту.

***

Акль

Когда я был еще совсем крохой и лопухи у забора казались дремучим лесом, я был частью мира. Не какой-нибудь одной, как тот же лопух. Разной. Свистел по-птичьи, и превращался в птицу, и становился глиной, когда лепил из нее пузатых человечков. И пальцы мои были того же цвета, что и глина, и можно было складывать из них смешные фигурки. А можно было опустить руку в ручей и глядеть, как налипшую глину смывает с них желтыми дымными струйками и кожа становится белой. Тем белее, чем дольше держать руки в воде. Я думал: если не вынимать ладони из воды долго-долго — они могут превратиться в воду.

Границей нашей земли была старая протока. Там, в омуте, зарывшись в илистое дно, жил водяной дух. Если ты приходился ему по нраву, он сам нанизывал на крючок жирную рыбу. А если осерчает — ухватит за ногу и уволочёт в глубину. Так говорили. Говорили, что у водяного зеленая кожа и сизая, липкая, как гнилые водоросли, борода. Но я знал: взрослые ошибаются. У водяного духа прозрачное тело, а руки гибкие и меняющие форму каждый миг. И никакой бороды и зеленой кожи. Он ведь дух, а не утопленник. Я знал это наверняка, потому что не раз видел, как водяной поднимается к поверхности и смотрит на меня, сидящего на ивовом корне, опустив ступни в воду. Я его не боялся. В то время я вообще никого не боялся.

Страх пришел позже, когда я увидел, как солдат ударил топором отца и тот упал, чтобы уже никогда не подняться. Непонятно и страшно. Я видел их издали и совсем не думал, что произойдет что-то плохое. Двое мужчин разговаривали, стоя посреди луга. А потом солдат (я уже знал, что это солдат — только солдаты ходят в железных шапках) взмахнул топором на длинной ручке, и отец упал. И умер.

Флейта удобно устроилась в руке. Она была легкая и теплая. Там, где стерся лак, проглядывало желтое сухое дерево. Оно принимало в себя дыхание и превращало его в Звук. Маленькие неровные отверстия тянулись вдоль флейты, как следы огненных пальцев.

«Ты не умеешь ненавидеть», — как-то сказал учитель.

Я не понял: похвала это или укор. Потому что позже учитель сказал еще: «Кто не умеет ненавидеть, тот не способен любить». Был ли он прав?

Первый звук был слабым и чистым. Правильным. Я знал, насколько важен именно первый звук. Сфальшивишь — и можно класть флейту обратно. Музыки не будет. Не сфальшивил. Первый звук — творцу. Второй — миру. И только третий — той, о ком мечтается. Все три настолько близки, что не каждое ухо заметит разницу — чуть сдвигается палец, на толщину конского волоса приоткрывая отверстие. Звуки — как ветка, опущенная в поток. Только по ней и видно, что поток — движется.