Сыновья

— Я легко отделался, — шепчет сосед Вальтера, равнодушно глядя вверх.

— Да? Оправдан?

— Так уж и оправдан!.. Пять лет тюремного заключения! Думал, восьмерку получу!

Пять лет! Вальтер, в нарушение тюремных законов, с ужасом смотрит на своего соседа. Пять лет!

— И это ты называешь «легко отделался»?

— Еще бы! Чертовски повезло!

— Что… что ты натворил?

— Натворил? Вот умора! — Вальтер ловит на себе насмешливый взгляд. — Невинный младенец… — Иронически усмехаясь, парень говорит: — В кино, когда погасили свет, я наступил одной бабусе на ногу!

С документами арестованных в руке подходит дежурный надзиратель и рявкает:

— Ну, вы, хватит дурака валять!

Широко расставив ноги и повернувшись к корпусу «Д», он кричит:

— «Дэ»! Отделение семь! Принимай заключенного!

— Тысяча семьсот сорок, ступайте!

— Будь здоров! — Сосед Вальтера кивает ему и уходит.

— «Вэ»! Отделение пятнадцать! Принимай заключенного!

Не дожидаясь команды, Вальтер идет к корпусу «В» и поднимается по железной лестнице.

В каждом отделении ряд дверей. А за каждой дверью человек, заключенный… Сколько страданий, сколько мук человеческих видели эти стены! Сколько трагедий разыгралось в этих холодных камерах, за непроницаемыми дверьми…

На лестнице, ведущей к отделению пятнадцать, дожидается надзиратель Хартвиг. Этот член социал-демократической партии вот уже тридцать лет служит тюремщиком в подследственной тюрьме. В первый же день он гордо заявил Вальтеру, что у него здесь сиживали виднейшие партийные товарищи и всегда бывали очень довольны… Много лет назад, рассказывал он, среди его заключенных находился теперешний бургомистр Штольтен. «Надзиратель, — спросил как-то Штольтен, — вы ведь социал-демократ, не так ли?» И когда Хартвиг, смеясь, ответил утвердительно, Штольтен сказал: «Вот и отлично, значит, мы можем говорить друг другу «ты». По словам Хартвига, Штольтен тоже неплохо чувствовал себя здесь.

Неплохо себя чувствовал?.. Был очень доволен?.. Вальтер едва подавил бешенство, охватившее его, когда за ним захлопнулась дверь. Скрипучий поворот ключа… Он заперт… Заперт, как скот! Даже на засов!

Первый день был самым тяжелым.

Он осмотрелся в своей выбеленной, узкой камере. В углу унитаз. Рядом — водопроводный кран. Шкаф. Откидная железная койка. Маленький квадратный стол. Табурет. Вот и все. Все…

А тут еще Хартвиг, услышав, что Вальтер обвиняется в подрывной работе среди полицейских, сказал:

— Политический, значит? Ай-ай-ай! Это, знаешь ли, пахнет тремя-четырьмя годами.

Мог ли Вальтер в эти первые дни заключения хотя бы одну мысль ясно додумать до конца? На что он вообще был способен, кроме безостановочной беготни из угла в угол? Раскрыл ли он книгу, которую кальфактор в субботу вечером положил ему на стол? Его словно обухом по голове хватили.

Между тем, корпус «В» считался хорошим корпусом. Выходил на юго-восток. Вальтеру видны были верхушки старых кладбищенских деревьев и Тотеналлее — Аллея мертвых, по которой он столько лет изо дня в день проходил утром и вечером…

А жизнь вне тюремных стен шла своим чередом, равнодушная к судьбам отдельных людей. В Городском театре давали оперу Верди. На сцене Камерного шел Стриндберг и Штернгейм. В филармонии, как всегда по пятницам, был популярный концерт — Бах, Бетховен, Чайковский. И каждую субботу тысячи и тысячи людей выезжали за город, в Пустошь, в леса Герды и в Хааке…

Письма к матери и Кат были единственным мостиком, соединявшим его с жизнью. Вальтер просил мать, чтобы она писала ему часто и обо всем. И не мог пожаловаться: он получал от нее весточки через день.

Судя по тому, что писала Фрида, безумие овладело жизнью страны. Отец зарабатывал в день сто тысяч марок, она сама — от пятидесяти до восьмидесяти, и всего этого едва хватало на фунт маргарина и буханку хлеба. Зарабатывать вдвоем сто восемьдесят тысяч марок в день и жить впроголодь!

Отец снял подвал, он скупает старую бумагу и металлический лом. Это, правда, не такая чистая работа, как торговля сигарами, писала мать, но по нынешним временам она выгодней.

Славному дяде Густаву становится, как это ни прискорбно, все хуже и хуже, его измучила болезнь почек, он тает с каждым днем. Недавно он купил себе подзорную трубу и по ночам, когда боли не дают ему спать, смотрит в небо, наблюдая звезды.

Больная Агнес Брентен находится в Швейцарии, в легочном санатории. Ну, ее родители могут себе это позволить, они вышли сухими из воды: у дяди Матиаса — он теперь директор таможни — тепленькое местечко.

Однажды она написала, что отказалась от своей должности у Папке. Он нагрубил ей. Негодяй сказал ей в лицо, что она обманывает его, показывает неправильные цифры дохода.

Не будь писем матери, этой ниточки, связывавшей его с жизнью, кто знает, как бы Вальтер перенес муку первых дней и недель своего заключения.

II

Кат пришла на свидание. На ней было синее пальто и хорошенькая шапочка. Когда она взглянула на Вальтера, которого ввели в комнату, в глазах ее мелькнуло страдание.

— Здравствуй, Вальтер! Да ты совсем молодец: вид у тебя неплохой! И правильно: головы не вешать!

— Здравствуй, Кат! Спасибо, что пришла!

Надзиратель сел за свой столик, развернул газету и сказал:

— В вашем распоряжении десять минут! Говорить разрешается только о приватных делах!

— Ну, как ты, мой мальчик?

— Обо мне не тревожься. А что на воле? Как ты живешь? Что делают друзья?

— Как я живу? Начну сразу с гнусности, которую проделали со мной. Мое начальство все-таки выставило меня. Добились своего, негодяи. И такие вот субъекты именуют себя социалистами! Трехмесячное жалованье им все же придется мне выплатить. Три месяца буду бездельничать. А потом поступлю к Бушу, возможно даже старшим секретарем. Друзья? Я почти с ними не вижусь. Как-то постепенно все сошло на нет. Да, чуть было не забыла — Отто Бурман открыл в Аймсбютелле книжный магазин и при нем библиотеку.

— Неплохая идея!

— Безобразнейшая, скажу тебе. У него там куча хламу. Уголовные романы и прочая халтура. Сам-то он, как ты понимаешь, этой дряни не читает; сидит у себя в лавке и изучает Гегеля.

— Но зато зарабатывает на жизнь.

— Ну и что же? — возмущенно воскликнула она. — Ведь это непорядочно!.. Пусть бы уголь грузил! Любую честную работу делал бы!

— А остальные товарищи? Вся наша группа как?

— Говорю тебе, что почти ни с кем не встречаюсь и не знаю, что они делают. Группа не собирается. Никаких вечеров нет. Мало-помалу все замерло! В Бармбеке организована еще одна группа. Там все новенькие! Юнцы совсем!

Вальтер смотрит куда-то мимо Кат, сквозь тюремные стены, далеко, далеко, туда, где воля… Он видит зеленый луг и на нем танцующие пары. Мелькают красные и синие девичьи платья. Слышится звонкий смех. Смеется каждая морщинка и на лице старого гармониста, мастерски извлекающего из своего нехитрого инструмента бойкие звуки веселой польки. Вальтер видит ее, ее — и себя, Он опустился на одно колено и протянул к ней руки. А она… Как она умела смеяться! Какой могла быть задорной, веселой!

— О чем ты думаешь, Вальтер?

— Да так! А знаешь, жаль, все-таки…

— Чего жаль?

— Что все миновало.

Надзиратель высовывает голову из-за газеты и говорит безучастно, как автомат:

— Ваше время истекло.

— Хорошо, хорошо, господин надзиратель, только еще одно дело. — Кат вытаскивает из-под стола большую картонную коробку. — Я тут принесла моему другу длинные брюки на зиму… И немножко шоколаду и колбасы. Мелочи всякие. А здесь вот — две книги.

— Книги, фройляйн, надо сдать в комнату семнадцать. — Надзиратель с кислой миной проверяет содержимое коробки.

— И еще… еще кое-что… я должна… я хотела тебе сказать, Вальтер!

Кат ли это? Речистая, решительная Кат? Отчего она запинается? Что собирается сказать ему? Она опускает глаза. Улыбается.