Сыновья

Вальтер помчался в партийное бюро. Он вообразил, что непременно встретит там Тимма. Никакого Тимма там не было, но многие товарищи знали его. Одни с чистосердечным видом уверяли Вальтера, что Тимма нет в Гамбурге уже целую вечность, другие вообще не отвечали Вальтеру и только укоризненно смотрели на него. Ну, конечно, как мог он не знать, что спрашивать о Тимме не только безответственно, но и глупо!

Опять и опять рассказывали всё новые подробности о случившемся. Националисты, возможно, что это были молодчики из фрайкора, совершили покушение на Эрнста Тельмана. Под окном его квартиры взорвался заряд взрывчатки. По счастливой случайности ни его, ни кого-либо из его семьи не было дома. Кто-то сказал, будто бы весь фасад дома разрушен. Кто-то слышал, будто бы взрывчатка получена из лагеря гарбургских саперов. Многие утверждали, что покушение на жизнь Тельмана — сигнал к целой серии подобного рода действий.

В таком случае надо ведь что-то предпринять? Нельзя же сидеть сложа руки и ждать — ждать, пока взорвется следующая бомба? Против головорезов необходимо принять действенные меры, в корне пресечь их преступные замыслы! В этом все были единодушны. Никто не знает, кого они наметили своей следующей жертвой.

— Но сенат запретил все демонстрации и митинги протеста!

— Невероятно. Вы можете это понять?

— Любые массовые выступления запрещены!

— Одними демонстрациями не поможешь; власти должны принять строгие меры!

— Вот они и принимают — запретили массовые выступления! Мало вам разве?

— Вздор! Неужели вы думаете, что сенат и впрямь намерен принять какие-либо меры против этих молодчиков?

— А вы не думаете? Уж не рискованно ли это? Завтра может быть совершено покушение на какого-нибудь сенатора.

— Да, да, эти молодые люди уже не могут жить без того, чтобы не бросать бомбы! Четыре года их этому обучали, они набили себе руку в этом деле, это стало их страстью. Вроде охотничьей страсти, неукротимое желание стрелять, убивать!

— Ну и терпимость у вас, батенька! Этих страстных любителей пострелять, этих молодчиков, помешанных на убийствах, надо обезвредить, их надо по меньшей мере бросить за решетку!

— Хи-хи-хи! Вот как вы думаете! Но тогда нужно было бы многих и многих бросить за решетку!

На улицах повсюду группами стояли люди и обсуждали сегодняшнее событие. Говорилось и выслушивалось много всякого вздора; если же кто-нибудь заговаривал о необходимости принять энергичные меры и призывал к классовой борьбе, его обрывали, не желали слушать. Классовая борьба, говорили ему, выдумка коммунистов. Если же он на это отвечал: «А бомбы — это реакция в действии!» — люди смеялись и шли прочь.

Вальтер весь дрожал от негодования. Ему хотелось побежать за ними, встряхнуть их, накричать на них. Своим равнодушием эти глупцы развязывают руки головорезам. Совершают преступление по отношению к самим себе и будущему своего народа. Сколько еще есть таких, несмотря на все, что пережито. Они ничего не хотят видеть дальше своего носа. У них нет ни малейшего представления о политических взаимосвязях. У них нет никаких идеалов, даже собственного мнения нет. Каким еще ударам нужно обрушиться на них, чтобы они взялись за ум?!

Вальтер был в отчаянье.

Вечером картина резко изменилась. Несмотря на запрещение демонстраций, рабочие верфей, после конца рабочего дня. Вышли на улицу и сплоченными рядами двинулись из порта через весь город к загебильским залам для собраний.

Вальтер стоял у Миллернских ворот и смотрел на поднимавшиеся из порта колонны демонстрантов. Шло несколько тысяч рабочих, и мерный гулкий шаг их далеко разносился. Они шли в грозном молчании. На лицах, еще закопченных после трудового дня, горели ненависть и возмущение. Со сжатыми кулаками, все так же безмолвно они пересекли широкую оживленную улицу, и полицейские, отошедшие в сторону, не посмели вторгнуться в их ряды. Неудержимо и безостановочно шли темные, безмолвные колонны. По обе стороны улицу запрудили остановившиеся автомобили, трамваи, пешеходы; людской поток двигался через Сан-Паули к центру города.

— Вот он, Теди! — крикнул чей-то голос. — Впереди, в первом ряду!

И Вальтер увидел его, Эрнста Тельмана, судостроительного рабочего и председателя гамбургского городского комитета Коммунистической партии Германии, члена гамбургского бюргершафта. Твердо и энергично ступал он во главе многотысячных рабочих колонн, устремив взгляд вперед.

Рабочая молодежь верфей — клепальщики, ученики из механических и корабельных цехов — несла огненно-красное знамя.

Вальтер слышал, как стоящая позади него женщина сказала:

— Крепкие парни! От работы, верно, у них сила такая!

Мужской голос ей ответил:

— Само собой! Такую работу только сильные и могут делать! А глаза у всех какие! Не миновать драки! Лучше пойдем отсюда!

И верно: эта демонстрация была недвусмысленным предупреждением — молодые корабельщики с вызовом смотрели в гладкие белые лица прохожих, стоявших на тротуарах.

«Правы ли они? — спрашивал себя Вальтер. — Разве среди тех, кто смотрит на идущих демонстрантов, нет людей, сердца которых бьются в унисон с сердцами этих рабочих? Вот так же, как мое сердце?»

Судостроительные рабочие шли по улицам города, и на их суровых лицах отнюдь не чувствовалось желания привлечь население на свою сторону во имя борьбы за правое дело. Нет, они, казалось, ненавидят всех тех, кто не примкнул к их колоннам, и хотят внушить им страх.

В это лето 1923 года Вальтера арестовали. Полиция пришла за ним рано утром. В ратуше Вальтеру объявили, что его обвиняют в подрывной работе среди служащих полиции и до суда, из опасения затемнить дело, он будет заключен в подследственную тюрьму.

В тюремной карете он был перевезен в подследственную тюрьму на Тотеналлее.

Часть четвертая

КОНЕЦ ПЕСНИ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

I

— Центральная! Принимай арестованного!

И, обращаясь к арестованному:

— Ступайте прямо к стеклянной галерее.

Вальтер Брентен идет по вытянутому в длину зданию тюрьмы. Надзиратель, стоящий у внутренней двери, смотрит ему вслед, поигрывая большим ключом.

— Двигайся, сделай милость, поживей!

Вальтер оглядывается вокруг, и ему кажется, что он внутри большого океанского парохода. Четыре этажа слева и справа, лестницы, коридоры, камера за камерой. Можно вообразить, что это каюты. Надзиратели в мундирах стоят и смотрят вниз через перила — а не стюарды ли это? Кругом чистота. Линолеум блестит, замки и ручки на дверях сверкают. Кальфакторы — уборщики из числа заключенных — с щетками и тряпками в руках неслышно двигаются по коридорам.

Но едва Вальтер переступил порог стеклянной галереи, как иллюзия гигантского корабля рухнула. Тут тюрьма напоминала огромного паука. В разные стороны расходились четыре длинные крыла здания, удручающе похожие одно на другое. Вероятно, сами надзиратели путались бы, не будь каждый корпус обозначен большой литерой — точно название улицы.

— Номер?

— Триста десять.

— Ждите! Друг с другом не разговаривать!

Дежурный надзиратель исчезает.

— Срок дан? — спрашивает молодой заключенный с мальчишеским лицом, единственный, кто вместе с Вальтером стоит у входа в Центральную.

— Нет. Предварительное.

Вальтер почти уже постиг искусство шептать, не двигая губами. Он уже знает также, что надо при этом пустым взглядом смотреть куда-то в сторону. Если дежурный надзиратель отошел, то за тобой смотрят надзиратели с верхних этажей, из всех застекленных корпусов одновременно. Центральная обозрима отовсюду.