Сыновья

— Играют превосходно!

— Где там!.. Разве Дантон у них революционер? Он какой-то денди, чужак!

— На том этапе он и был чужаком в революции. Правильно схвачено. А холодный, трезвый адвокат Робеспьер? Исполнитель велений революции? Разве он не великолепно передан?

— На меня этот Робеспьер произвел впечатление министра полиции, а не великого революционера и государственного деятеля, каким он все-таки был.

— Это вина твоего собрата, — улыбаясь, ответил Вальтер. — Таким он его обрисовал.

— Собрата! Недурно сказано! — Петер улыбнулся, но было видно, что он польщен.

V

На следующий вечер Петер ждал Вальтера у Эльбского туннеля. Когда с верфи хлынули рабочие, устремившиеся по домам, он быстро нашел в толпе Вальтера.

— Пойдем, проводи меня. Мне нужно сделать кое-какие небольшие покупки.

На Вальтере был рабочий костюм. И умылся он кое-как.

— В таком виде? — сказал он.

— Конечно! Стесняешься, что ли?

— Я-то — нисколько.

— Ну вот. А я тем более.

— Уж лучше я забегу сначала домой!

— Много времени отнимет! Поужинаем где-нибудь по пути.

Они сели в поезд надземной железной дороги и поехали в центр. Петер смотрел в окно, когда они проезжали по виадукам над гаванью. Здесь уже снова кипела жизнь. На причалах стояли корабли из всех стран мира. Буксирные пароходы, баркасы и ялики качались на волнах. С верфи по ту сторону реки доносились грохот и шипение, а из высоких труб поднимались клубы черного дыма. По портовым улицам, над которыми проносился поезд, на мосту Кервидербрюке и у Баумвалля двигались темные толпы шедших с работы судостроительных и портовых рабочих.

Петер подтолкнул Вальтера локтем:

— Вот этой картины мне часто не хватало. Ничего более мощного не могу себе представить. Правда, я рад, что освободился от токарного станка, но — пусть меня называют мечтателем, фантазером, — а я чувствую, что корнями связан с рабочим людом.

Друзья зашли в ресторан на Центральном вокзале и заказали ужин. Петер — жареную свинину, с кислой капустой и гороховым пюре, Вальтер — антрекот с красной капустой и жареным картофелем. Петер предложил взять вина, но Вальтер решительно запротествовал. Они заказали бутылку яблочного сока.

— Почему ты не работаешь у Лессера, а перешел на верфь, к Блом и Фоссу? — спросил Петер.

— Поругался с Матиссеном. Знаешь ли, там, где ты был учеником, ты в глазах мастеров и администрации остаешься им до седых волос. Когда он как-то ни с того ни с сего с криком налетел на меня, я повернулся и ушел.

— Правильно сделал. Нечего засиживаться на одном месте. Достаточно мне услышать, что человек работает на одном месте двадцать или тридцать лет, и я уже знаю, с кем имею дело. Такие люди обычно консервативны, никого, кроме себя, не любят, солидарности с товарищами не признают.

Как всегда, когда они бывали вместе, молодые люди заговорили о литературе. Петер посвятил Вальтера в свои планы. Он рассказал, что пишет новую пьесу, трагедию из жизни пролетариата, которую он назовет «Фрау Бринкер и ее дочери». Хочет он попытать силы и в романе, действие которого происходит в Гарце, в маленьком городке; он, понятно, имеет в виду свой Нордхаузен. В романе он хочет отразить жизнь тех маленьких людей, мимо которых обычно проходишь, не замечая их. А между тем им знакомы все взлеты и глубины человеческих переживаний не меньше, чем всем другим. Сюжет Петер вынашивает уже давно, но форма ему все еще не дается, он все еще в поисках. Простой повествовательный тон кажется ему нехудожественным, упрощенным; это не его стиль.

Вот с этим Вальтер уже не мог согласиться. Форма определяется содержанием. Всякие судорожные поиски формы, формалистические трюки, ухищрения только портят. Простой повествовательный тон произведения вовсе не означает упрощенность и, уж во всяком случае, — нехудожественность; это доказано величайшими рассказчиками в мировой литературе.

Петер улыбнулся.

— Диккенсом, например.

— Да, бесспорно!

Вальтер сознательно не назвал Диккенса, не желая коснуться больного места, но если Петер упомянул это имя, то нет никаких оснований отступать.

— Истинно великое в искусстве всегда просто, — сказал он. — Форма в нем всегда слита с содержанием в единое целое. Это мое убеждение. Возьми любую драму Шекспира. Без ломаний и вывертов, просто и наглядно развертывает он перед нами действие.

— С ведьмами, духами и эльфами…

— Ну что ж! Шекспир пользовался представлениями, которые в его время еще жили в народе. Твой довод не опровергает, а подтверждает мое мнение.

— Так ведь это именно и есть мой вопрос: как найти путь к уму и сердцу человека из народа?

— Только простотой, Петер.

— Но это должно быть искусством!

— Искусство всегда просто!

— Но простота не всегда искусство!

— Само собой! Но мы с тобой ведь не собираемся играть словами.

На Штейндамме они сделали покупки. Какое это было удовольствие! Переходили из магазина в магазин. У Петера были деньги, и он щедрой рукой тратил их. Перед витринами и у прилавков универсальных магазинов толпился народ. Приближался Новый год, и люди шли нагруженные свертками и пакетами. Петер покупал новогодние подарки невесте, родителям, сестрам и братьям, актерам своей труппы. Он купил и своему другу — так, что тот и не заметил, — спортивную рубашку и полное собрание сочинений Бюхнера.

Потом в кафе, куда они зашли поесть и отдохнуть, Петер передал Вальтеру свой новогодний подарок. На книге он сделал надпись:

«На память о твоем друге — маленьком собрате большого писателя. Петер Кагельман».

VI

Роковой девятнадцатый год завершал свой круг. Кое-что в жизни людей изменилось, но лишь очень немногие надежды сбылись. Древо молодой свободы стояло на зыбкой почве; его корни не находили питания, и цвет его безвременно увял, принеся скудные плоды.

Однажды в мягкий, снежный декабрьский день Вальтер встретил в порту, у Ландунгсбрюке, Эриха Эндерлайта. Эрих служил стюардом на пароходе и всего лишь несколько дней, как вернулся из своего третьего плавания в Африку. На нем было пальто с бархатным воротником и черный галстук бабочкой — типичный кельнер.

От него Вальтер узнал о Рут. Да, Эрих ее видел. Ее и его… Она по-прежнему живет у матери. Нет, нет, они еще не поженились… Рассказывают, что и он и она вступили в модный ферейн «Культура обнаженного тела». Да, она, в сущности, такая же, как была… Худенькая, бледная. Кудрявая головка пажа.

Вальтеру очень хотелось узнать подробнее о Рут. Но расспрашивать было тяжело. В особенности после того, как Эрих сказал: «Этого надо было ожидать. Говоря правду, среди нас она все-таки была чужим человеком».

— Ты по-прежнему в организации «Свободная пролетарская молодежь»? — спросил Вальтер.

— Да. А ты? Поддерживаешь еще связь с группой?

— Какая там группа! Ее давно не существует. А доктор Эйперт…

— Да, да, как он?

— Он теперь руководитель партийной школы в Берлине. Много пишет для журналов. Несколько месяцев читал лекции в берлинском университете.

— Значит, оказался стойким?

— А ты сомневался?

— Никогда!

— Ну, а ты сам как? Изменился порядком.

— Чем же? Что я стал стюардом? — нервно сказал Эрих. — Нет, нет, я все тот же. Все так же предан нашему делу, хотя сейчас оно в довольно плачевном состоянии… Но, говорю прямо, мне надоело перебиваться с хлеба на воду. А кроме того, стоит тебе открыть рот, и — хлоп! — ты на улице. В стачках я, разумеется, всегда в первом ряду и всегда первым вылетаю вон… Значит, с этим пока покончено. Теперь надо попридержать свою прыть и некоторое время помалкивать. Мне хочется хоть немного пожить спокойно… Так уж оно есть, все мы зависим от условий, в которых живем, и не всегда можно поступать, как хотелось бы. А вообще — уверяю тебя, я все тот же, во всех отношениях!..

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ