Сыновья

I

В то самое время, когда Карл Брентен на пороге Нового года и, как он думал, новых времен праздновал у себя новоселье со своими родными и знакомыми, прославлявшими его, ныне члена рабоче-солдатского совета, в Берлине был арестован его молодой шурин, матрос Фриц Хардекопф, арестован солдатами генерала фон Гофмана. Некий высший офицер утверждал, что Фриц Хардекопф находился в числе матросов, занявших телефонную станцию имперской канцелярии. Старшего матроса Фрица Хардекопфа, которому командир народного военно-морского дивизиона поручил передать пакет в имперскую канцелярию, обезоружили и заперли в подвале этого правительственного здания.

Лейтенант, конвоировавший арестанта, тщедушный, бледный человек, с холодными, пустыми глазами, был еще моложе Фрица. Он вплотную подошел к арестованному и прошипел:

— Крышка тебе! Всем вам, бунтовщикам, крышка!

— Я протестую против такого произвола, — спокойно, почти равнодушно сказал в ответ Фриц Хардекопф. — Я требую положенного законом следствия!

— Идиот! — Лейтенант саркастически рассмеялся. — Все ваши требования выброшены на свалку! Ты получишь, что заслужил!

Фрица Хардекопфа отвели в подвал и втолкнули в длинное холодное помещение. В первое мгновенье Фриц вздохнул с облегчением — он боялся, что его расстреляют на месте, как его товарищей после боев за дворцовые конюшни. Он не пал духом, ибо не сомневался, что Радтке, командир дивизиона, вызволит его… Если бы командиром на месте Радтке был Меттерних, тогда не на что было бы надеяться. Меттерних, без всякого сомнения, враг. Бог мой, какой же это негодяй! Только подумать, сколько народу ему верило. Мало того, что он офицер, он еще и граф и богатей из богатеев. Все это знали, ни для кого это не было секретом. Но когда этот субъект публично заявил, что отказывается от всех своих титулов и званий и все свое состояние передает революции, а сам не желает быть никем иным, как только скромнейшим среди матросов, все расчувствовались и стали возносить его до небес. Через несколько дней матросы выбрали его своим командиром. Единственный, кто возражал, был Радтке. Когда двойная игра негодяя Меттерниха раскрылась, Радтке занял его место.

Хорошо, что он командир дивизиона. Это неподкупный и надежный человек. Он, конечно, вырвет Фрица из этой ямы.

Фриц Хардекопф ощупывал стены подземелья, здесь стояла кромешная тьма… С революцией, видно, плохо дело. Кто-то ставит палки в колеса. Все, что делается, — это полумеры. А тут еще никакого единства. Никакой целеустремленности. Кажется, словно все идет вверх тормашками. Разрозненные группы грызутся друг с другом. А сколько их? Не сочтешь! Как это большевики сумели объединить рабочих вокруг себя? Спартаковцам это не удалось. Внутри партии независимых тоже не было единства — одни тянули влево, другие вправо…

Молокосос-лейтенант — как он хорохорился! Интересно, давно ли он получил офицерский чин! Фронта он наверняка и не нюхал. Перед Фрицем Хардекопфом возникло бледное лицо и холодный, злой взгляд лейтенанта. Будь воля этого типа, он бы немедленно выхватил револьвер…

С первого дня революционного восстания Фриц примкнул к восставшим и вместе с добровольными частями поехал из Киля в столицу двигать вперед и защищать революцию. В Киле, после выступления Густава Носке, он еще думал, что и социал-демократы желают победы революции и установления социалистической республики. Товарищи предостерегали Фрица против Носке, называли Носке кайзеровским социалистом и предателем рабочего класса, а он, Фриц, все возражал, говорил, что не стоит оглядываться назад, надо вперед смотреть. Теперь, разумеется, он ненавидит этого подлого и низкого вождя социал-демократов, который с каждым днем все более открыто выступает вместе с генералами против рабочих и душит революцию. Насколько успешно это делается, Фриц почувствовал на себе. Он был среди тех, кого в дворцовых конюшнях и во дворце обстреливали войска, отозванные с фронта так называемыми народными уполномоченными. Он знал матросов, которые вызвались пойти парламентерами для переговоров; их трусливо убили. Он видел, как через Бранденбургские ворота шли в полной походной амуниции, вооруженные до зубов воинские соединения генерала Леки.

Вместе со своими товарищами Фриц приехал в Берлин защищать революцию и революционное правительство. А правительство бросилось в объятия генералов и повернуло их пушки против своих защитников. Вслед бескровному 9-му ноября эти социал-демократические вожди готовили кровавые дни гражданской войны, развязанной для того, чтобы вернуть и сохранить старый порядок. А с рекламных тумб кричали плакаты с начертанным ярко-красными буквами лозунгом — «Социализация двинулась в поход!».

Ни у одного генерала, капиталиста или юнкера волоса на голове не тронули, но не было дня, чтобы не расстреливали рабочих, и арестованный Фриц Хардекопф знал — одной из следующих жертв может оказаться он сам. Достаточно залпа или даже одного-единственного выстрела, и — всему конец. Ох, слишком часто он видел, как в одно мгновенье можно погасить жизнь, как в одно мгновенье может перестать дышать человек, только что говоривший, видевший, смеявшийся. Кто столько раз сталкивался со смертью, тот не боится ее. Но он, Фриц, ненавидел убийц, в особенности тех, кто держался в тени, всех этих Носке и Эбертов, Ландсбергов и Вельсов. Они называли себя социал-демократами, как называл себя отец Фрица — Иоганн Хардекопф. Нет, подобных социал-демократов отец никогда не признал бы. В этом Фриц ни минуты не сомневался.

II

В январе этого года, тысяча девятьсот девятнадцатого, когда на улицах Берлина бесчинствовал белый террор и те самые генералы, которые проиграли войну против других народов, давали пир за пиром в отеле «Эдем» в честь победы над рабочими столицы своей страны, — однажды, глубокой ночью, кто-то крадучись спустился в подвал здания имперской канцелярии, постучал в дверь камеры, где находился матрос Фриц Хардекопф, и вполголоса позвал:

— Эй, парень! Одевайся, живо!

Фриц уже давно, затаив дыхание, прислушивался к приближающимся шагам. Одним прыжком он соскочил с нар. Его обдало жаром. Он чувствовал, знал — это освобождение. Дверь его темницы осторожно открыли. Глаза узника, привыкшие за долгие дни заточения к темноте, увидели, что на вошедшем военная форма, значит, возможно, кто-то из караульной команды. Фриц испугался… «Все кончено», — мелькнуло у него в голове. Но солдат сказал:

— Вот, брат, тебе пальто и шляпа! В матросской робе далеко не уйдешь!

Фриц почувствовал у себя на руках тяжелое зимнее пальто. Он с лихорадочной быстротой схватил его, надел и нахлобучил на голову шляпу.

— Пошли! Как можно тише! Наверху кутеж!

Фриц двинулся за своим освободителем, на цыпочках поднявшимся по лестнице. Когда они выбрались из подвала и шли по длинному и широкому коридору, они слышали доносившиеся издали пьяные крики и песни. Через маленький боковой выход солдат вывел Фрица во двор, обнесенный высокой стеной. Фриц глубоко вдохнул свежий, холодный январский воздух и невольно окинул взглядом безоблачное, все в звездах, небо.

Незнакомый солдат в серо-зеленой форме егеря быстро пересек двор, отпер небольшую калитку и сделал знак следовавшему за ним Фрицу Хардекопфу — подождать, а сам осторожно выглянул на улицу… Потом поманил его к себе.

— Держись этого направления! Так придешь в Тиргартен! Смотри не беги, не то обратишь на себя внимание.

— Кто ты? — спросил Фриц Хардекопф.

— Несущественно! Из Берлина сразу же уноси ноги! Лучше всего! Вот возьми! — И он протянул Фрицу деньги.

— Спасибо, товарищ… Спасибо!

Из разговора пассажиров в переполненном утреннем поезде Фриц узнал, что на улицах Берлина идут тяжелые бои и что Роза Люксембург и Карл Либкнехт убиты.

III

В актовом зале гимназии Генриха Герца шумела пестрая, оживленная толпа юношей и девушек; зал быстро наполнялся. Все, как всегда, радовались встрече с друзьями. Сегодня царило особенно хорошее настроение. Ждали жаркого боя: левая молодежь обещала, что после доклада либерального школьного советника несколько человек возьмут слово и зададут докладчику и в его лице партии, которую он представляет, кое-какие щекотливые вопросы, а потом выдвинут свои обвинения.