Сыновья

Ганс Шлихт, все еще весь в прыщах, кинулся к входившему в зал Вальтеру и отвел его в сторонку.

— Я уж боялся, что ты не придешь! Слушай! Мы вот как наметили: первым в прениях выступаю я, затем Герман Мендт, третий — Альфонс и последний — ты. Хорошо обдумай свою речь, надо, чтоб похлеще. Понял?

— Ладно. Сделаю.

— Из Союза социалистической рабочей молодежи пришло много народу. Есть славные ребята.

— Ганс, — сказал Вальтер, — не почтить ли нам память Карла Либкнехта и Розы Люксембург? Перед докладом?

— Правильно! Я сейчас же переговорю с Отто, он будет вести собрание.

Школьный советник недовольно поморщился, когда Отто Бурман положил перед ним листок с намеченным порядком дня. Почтить память Либкнехта и Люксембург? Гм… Неприятная ситуация… Вслух он сказал, что не видит здесь связи со своим докладом.

— Это наш долг по отношению к двум великим социалистам, — возразил Отто.

— Социалистам? Какие же они социалисты? — воскликнул либеральный школьный советник — Спартаковцы они! Зачем опошлять священное слово?

— Для вас социалист — священное слово? — спросил Отто, прикидываясь необычайно удивленным. — А я думал, что вы противник социализма.

— Разумеется, противник, — возразил школьный советник. — Но я с величайшим уважением отношусь к некоторым выдающимся личностям среди социалистов.

Наконец докладчик согласился на то, чтобы почтить память Розы Люксембург и Карла Либкнехта, но, услышав, что после его речи предполагается свободная дискуссия, он решительно запротестовал.

— Нет, нет и еще раз нет! На это, мой юный друг, я не пойду. Ни в коем случае! Что здесь — балаган, что ли? Мой доклад построен на чисто научной основе, это не какая-нибудь пошлая агитка.

Напрасно говорили ему, что так уж заведено у них в организации; не подействовала и высказанная в деликатной форме угроза — если, мол, аудитория узнает, что докладчик уклоняется от дискуссии, это произведет скверное впечатление: он был непоколебим. Нет и еще раз нет!

Школьный советник выходил из себя при одной мысли о том, что его могут критиковать слушатели, которым, как он выразился, «еще только предстоит стать мыслящими людьми».

Отто посовещался с Гансом. Ганс привлек Вальтера. Юноши размышляли. Предоставить докладчику слово, а потом все-таки провести прения — не годится. Прежде всего, аудитории нельзя вдруг объявить, что школьный советник, мол, не пожелал дискуссии. Дать ему прочесть доклад, а затем сказать, что докладчик отказывается от прений, — тоже не годится. Аудитория, по всей вероятности, потребует обсуждения.

— Пожалуй, правильнее всего заявить с самого начала, что доклад не дискуссионный, — сказал Отто.

— А все дальнейшее, — вдруг воскликнул Вальтер, — предоставьте мне. Мы уж позаботимся — у нас будет «немая критика».

— Как же ты это устроишь?

— Начинай! Аудитория теряет терпение.

Прочитанные Эльфридой Шредер в честь Либкнехта и Люксембург стихи — заключительные строфы из «Альбигойцев» Ленау — оставили самое сильное впечатление… Долго в этот вечер звучали в ушах молодых людей прекрасные строки:

Зачем стремились в битву их дружины,

Шли на костер и пели в час кончины?

В чем сила их? Иль сквозь огонь и дым

В дали веков сияла Вольность им?

Волнующие слова поэта отвлекли слушателей от скучной, наставнически вычурной речи школьного советника.

О Вольность, Вольность! Жизнь во цвете лет

Отдаст, кто видел твой единый след!

Подняв указательный палец, докладчик разглагольствовал о счастье, которое, мол, следует искать лишь в том, что достижимо и что всем доступно. Счастье — не в обладании земными благами или политической властью, не в искусстве или науке можно его найти, его создают лишь нравственные ценности. А что такое нравственные ценности? Это, проповедовал школьный советник, чистая совесть, сила любви, которая возвышает простодушного над умным; но прежде всего — это сила веры. Самое человечное в человеке, продолжал он, вовсе не так уж зависит от внешних условий жизни, как об этом кричат материалисты современного толка. Как раз в узких рамках скромного, ограниченного, незаметного существования душа скорее сохраняет свежесть и непосредственность, которых часто не хватает образованным людям…

Нервным, торопливым жестом докладчик то и дело сдергивал пенсне, но тут же снова насаживал его на нос, чтобы заглянуть в свои листки. Тягучим бесцветным голосом он все бубнил, бубнил!..

Но эти затхлые речи не могли заглушить звучавшие в юных сердцах слова Ленау:

И не затмить ни мантией пурпурной,

Ни черной рясой небосвод лазурный,

Сетями зла не будет мир опутан!

За муки всех, кто Церковью убиты,

За альбигойцев мстить идут гуситы,

Был Гус, был Жижка, были Лютер, Гуттен,

Мятеж крестьян, Севенны, низверженье

Бастилии, — и будет продолженье![6]

Докладчик говорил о Сен-Симоне, которого он назвал величайшим из социалистов. Он согласен с его теориями. Сокрушить надо не капитализм, а мамону. Против умеренного социализма ни один здравомыслящий человек не вздумает возражать. Именно такой социализм — социализм разума и порядка — все глубже и глубже проникает сейчас во все поры общественной жизни. Там, где общественная жизнь определяется общеобязательными нормами, уже существует социализм. Всякая законная кара за преступление — это социализм. Обязательное обучение — это социализм. Все государственные постановления, если хорошенько в них вдуматься — это социализм.

Докладчик сорвал с носа пенсне и, с торжеством размахивая им, впервые громко, на весь зал воскликнул:

— Куда бы вы ни взглянули, вы всюду видите социализм!

Да, молодежь действительно оказалась хорошо дисциплинированной. Правда, кое-кто хихикнул разок-другой в кулак, там и здесь слышался подавленный смешок. Но большинство юношей и девушек сидели молча и недоумевая.

Когда оратор кончил, не раздалось ни единого хлопка. Но никто не уходил. Все сидели, устремив глаза на дверь, будто ожидая кого-то или чего-то.

И в самом деле…

Через средний проход торжественным маршем прошли Ганс Шлихт, Эльфрида Арнгольд и Трудель Греве.

Но что у них в руках? Цветы? Этому ревнителю веры? В благодарность за всю ту чепуху, которую он наплел?

Все вскочили, удивленные и возмущенные. По залу пронесся ропот, шепоток. В дальнем углу звонко рассмеялись девушки.

Школьный советник Шибек смотрел на направлявшуюся к нему делегацию. Нервным движением он насадил пенсне на нос. Увидев в руках Эльфриды букет, завернутый в папиросную бумагу, он покачал головой, польщенный этим знаком уважения. Улыбаясь, подмигнул Отто Бурману, будто говоря: «Вот это — внимание! Очень мило! Очень, очень мило!»

Эльфрида, девушка с золотистыми косами, светлыми глазами и бойким язычком, подошла к нему и сказала:

— Господин Шибек, так как вы не пожелали обсуждения вашего доклада, мы решили честно и откровенно выразить наше мнение.

И она протянула букет ласково улыбающемуся докладчику.

— О, большое спасибо, дитя мое!

Но как только завернутый в папиросную бумагу букет оказался в его руках, лицо его вдруг перекосилось и сильно побледнело.

Дрожащими руками сдернул он бумагу и выронил содержимое свертка на пол.

Капустный кочан покатился по паркету — самый обыкновенный кочан белой капусты.