Отцы

Результаты выборов в Потсдаме были объявлены в последнюю очередь. Против Карла Либкнехта объединилась вся буржуазия. Тысячи пар глаз были прикованы к экрану; казалось, что в Потсдаме решается: социал-демократия или монархия. Число голосов, поданных за социал-демократов по всей стране, резко возросло; решающий ход делался в Потсдаме; решающий ход — «шах королю»! Чем же кончатся выборы в этой старой, неизменно реакционной королевской резиденции Гогенцоллернов?

«Результаты перебаллотировки в Потсдаме!» — читала многотысячная толпа затаив дыхание. «Форсберг — свободный консерватор», затем пустой экран. И вот на нем появляется цифра — число поданных голосов: «18 243». На площади по-прежнему тишина. Хардекопф у себя за спиной слышит чей-то бас:

— Ну да, значит, прошел.

Новая строчка на экране: «Социал-демократ д-р Либкнехт». Пустой экран. Наконец цифра: «22 751». И вслед за цифрой строчка: «Избран доктор Либкнехт (с.-д.)».

Шум, возгласы, крики, смешавшись в один оглушительный рев, наполняют площадь. В неудержимой радости трезвонят вагоновожатые. Шоферы такси оглашают воздух буйной симфонией гудков. Извозчики звонко щелкают бичами. Вот запела рабочая молодежь, Песню мгновенно подхватывает вся площадь. Мужчины обнажают головы.

Хардекопф, стоя в ликующей, поющей толпе, не может сдержать слез. «Интернационал» сопутствовал всей его жизни. Этот гимн родился, когда он, Хардекопф, стоял под Парижем, а коммунары умирали на баррикадах. И вот снова звучит «Интернационал» — на этот раз во славу блестящей победы партии, к которой он принадлежит. Слезы старика Хардекопфа — это слезы радости, слезы счастья, слезы упования. Народ вынес свой приговор над кайзером. Если только германский монарх сдержит свое слово, — что, впрочем, сомнительно, — ему нельзя показаться в Потсдаме, в своей собственной резиденции.

3

В эти дни радостного подъема Иоганн Хардекопф в обеденный перерыв старался уйти в укромный уголок за плавильной печью, чтобы спокойно съесть свой завтрак и без помехи поразмыслить, не боясь, что сюда вторгнется со своими язвительными замечаниями Менгерс. Торжествуя, читал Хардекопф полные страха и ярости высказывания буржуазной прессы об исходе выборов и предстоящих сенсационных столкновениях в рейхстаге, когда соберутся вновь избранные депутаты. «Гамбургское эхо» преподносило своим читателям целые подборки таких выдержек из буржуазной прессы. И какое уже удовольствие — по этим исполненным яда словоизвержениям разъяренного противника судить о собственной мощи!

Ему, Иоганну Хардекопфу, суждено было дожить до этой минуты! Каждый третий избиратель — социал-демократ. День окончательной победы осязаемо приближается. Хардекопф вчитывался в эти строки, вдумывался в эти слова и время от времени медленно проводил черной от копоти рукой по лбу и глазам. Непостижимо! Совсем как в сказке! Вот она, значит, награда. Теперь он знал, для чего жил и боролся. Светлая мечта воплотится наконец в жизнь; свобода, справедливость и братство восторжествуют.

Хардекопф, отдавшись своим светлым мыслям, рассеянно смотрел сквозь буро-серую мглу литейной. Только немногие рабочие ушли в «обжорку», повсюду кучками сидели товарищи, они жевали, читали, спорили. Порою доносился голос Менгерса. Даже теперь, несмотря на только что одержанную победу, Менгерс не мог обойтись без желчных замечаний. Удивительный человек! Почему он не разделяет общей радости? Почему недоволен партией даже тогда, когда каждому ясен ее несомненный успех?

Хардекопф опять заглянул в газету. Сто десять депутатов социалистов! Взгляд его, оторвавшись от печатных строк, скользнул по цеху и сквозь слепые от грязи стекла устремился вдаль… Вот перед его мысленным взором встал Берлин… Как торжествуют наши депутаты, какой великий день для Августа Бебеля! Хардекопф закрыл глаза, чтобы как можно яснее вызвать в памяти его доброе и умное лицо, серебристо-белые волосы, светлые глаза, ласковый и горящий взор… Хардекопфу казалось, что он чувствует, как тогда, — а с тех пор прошло ведь уже пять лет! — руку Бебеля на своем плече, слышит его голос. Вот он стоит — гордый победитель, окруженный ликующими товарищами, и сотни рук тянутся к нему, нет, не сотни — сотни тысяч, миллионы рук. Хардекопф отчетливо слышит слова Бебеля: «Взгляните, товарищи, взгляните на нас, стариков! Когда в волосах у нас еще не было ни сединки, мы оба стояли уже в рядах партии…» Блаженные воспоминания. Незабываемые, счастливые минуты, воскрешенные памятью.

…Еще только раз побыть бы с ним. Еще только раз услышать его просьбу все рассказать о себе, о рабочих… О, теперь бы Хардекопф многое мог порассказать Августу Бебелю. Все, все поведал бы ему. Теперь бы он мог. Начал бы с молодого крестьянина-француза, который со страха бросился на него, а он, Хардекопф, проткнул ему штыком грудь. Рассказал бы о четырех коммунарах, которых он передал в руки версальцев и которые были расстреляны на его глазах. Он сказал бы: «Товарищ Бебель, войн больше быть не должно, никогда не должно быть! Из всех бедствий, которые могут обрушиться на человечество, самое ужасное — война». Да, так бы он сказал… Поделился бы с ним своими мыслями о нынешней молодежи, идущей своим, порой довольно странным путем. «Четыре сына у меня, товарищ Бебель. Один, старший, сбился с пути. А остальные три… Они социал-демократы, но я недоволен ими, нет, недоволен. Как должное принимают они то, что мы с таким трудом добывали потом и кровью. Сами же они ничем не хотят жертвовать. Как же это получилось? Кто виноват?» Да, так сказал бы он Августу Бебелю сейчас. Хотя бы еще разок встретиться с ним!

Хардекопф заглянул в «Гамбургское эхо», лежащую у него на коленях… Господин Шпан отказался сидеть в президиуме с социал-демократом. Ну что же, не желает, пусть убирается на все четыре стороны. Да, вот оно как, — нынче им, врагам социал-демократии, приходится ретироваться. Хардекопф, усмехаясь, глядел на карикатуру, перепечатанную из одной консервативной газеты. Филипп Шейдеман, в нелепом картузе, сидит в кресле президента рейхстага. Дико всклокочена его остроконечная бородка. Под ногами — художник нарочно изобразил Шейдемана косолапым — лежит растоптанный прусский орел. Левой рукой Шейдеман звонит в огромный председательский колокольчик, правой замахивается здоровенной дубинкой. Под карикатурой подпись: «Новый президент германского рейхстага».

«Да, милостивые государи, получилось не так, как вы думали, а? — Хардекопф весело усмехается. — Теперь от страха у вас душа в пятки ушла, дьявол бы вас всех побрал, проклятое семя!»

Хардекопф, чрезвычайно довольный, еще и еще раз вглядывается в изображение Шейдемана, сидящего в президентском кресле. Над ним жирным шрифтом набран гордый заголовок: «Товарищ Шейдеман будет председательствовать в рейхстаге…»

Когда гудок возвестил конец обеденного перерыва, Хардекопф, повязавшись кожаным фартуком, с юношеским пылом схватился за тяжелый ковш и пустил такую сильную струю расплавленной стали, побежавшей по черным формам, что его подручный, по крайней мере вдвое моложе Иоганна, испуганно крикнул ему с удивлением и досадой:

— Эй, Ян, что с тобой? Не так шибко!

4

Что ж удивительного в том, что после столь многообещающего начала нового года Карл Брентен вновь почувствовал неодолимую тягу к политике? Он забросил магазин, забросил семью, самого себя; его увлек общий подъем. Он раскаивался, что в последние годы отстранился от политической и профсоюзной работы. Не прогадал ли он? Луи Шенгузен, например, этот толстозадый бюрократ, играет теперь первую скрипку на собраниях рабочих табачной промышленности и расхаживает с таким видом, точно победа на выборах исключительно дело его рук.

Недовольство собой Карл Брентен вымещал на Пауле Папке. У тетушки Лолы между приятелями разыгралась бурная сцена. Началось все с безобидного разговора о выборах и их результатах. Папке, высмеивая предвыборную горячку, стал напевать одну из своих любимых песенок: «Воздушные замки, милый дружок, нам горе и беды несут». Ведь все эти людишки — сплошь нули, которые тогда лишь становятся величиной, если к ним слева приставить единицу.