Отцы

Из тумана вынырнула человеческая фигура, портовый рабочий. Он возбужденно крикнул Хардекопфу:

— Кремон и Рейхенштрассе под водой! Ступайте лучше к Бурштаху!

И снова растаял в тумане.

Хардекопф пересек Гопфенмаркт, решив оттуда добраться до Фишмаркта, расположенного выше. Одно мгновение он постоял, вслушиваясь в туман. Глухой вой сирены отдавался у него в висках. Если бы не пронзительный рев пароходных гудков, он решил бы, пожалуй, что оглох.

— Ладно, Бурштах так Бурштах, — сказал он себе, пробираясь дальше по площади.

…Как у них все убого. Граммофон и кровать с подушками в заплатанных наволочках. Вид на зловонный канал. Квартира — и та не своя. Хорошо, что Паулина осталась дома… Нелегко придется парню… Всем, всем нелегко… Людвигу, что ли, легче или Эмилю? Эми-и-иль. Лицо старика омрачилось. Этого сына он прогнал, отказался от него и вот уж десять лет не видел…

Хардекопф зашагал быстрее. Призрачным силуэтом вырос перед ним черно-серый фасад церкви св. Николая. Держась за железную решетку, Хардекопф ощупью брел вдоль церковной ограды. Высокая башня, уходящая своим шпилем в туман, расплылась смутной тенью. Хардекопф думал о сыне, которого прогнал, с мучительной ясностью, до мелочей вспоминая, как все это началось. «Хватит с него, Иоганн, он больше не будет». — «Упрямый черт, мальчишка!» Он порол его жестоко, до изнеможения. Паулина выследила Эмиля. Эмиль воровал деньги и состоял членом буржуазного гимнастического ферейна. Щеголял в белых брюках, красной рубашке, спортивных туфлях. Потихоньку покуривал. Тайком читал книжонки в ярких разноцветных обложках, восхвалявшие бандитскую мораль.

— Помяни мое слово, Иоганн, парень вырастет бандитом, — сказала Паулина. — Гром меня разрази, что я так говорю о родном сыне, но так оно и будет. Надо что-то предпринять: за ним нужен неусыпный надзор.

Хардекопф обеими руками закрыл лицо и долго молчал, хотя прекрасно понял, о чем идет речь, — исправительный дом! Но, может, этого еще удастся избежать?

На следующий день негодяй Эмиль стащил у матери две марки, и Паулина сначала пришла в бешенство, кричала, а потом горько заплакала. Они тогда сидели рядышком, мучительно искали выхода и не могли найти. Но каждый про себя думал: исправительный дом! И пугался этой мысли.

Дня через два к ним вдруг влетела соседка Виттенбринк, страшно рассерженная, взволнованная. Она попросила Эмиля кое-что купить, а потом обнаружила, что у нее не хватает трех марок.

— Фрау Хардекопф, да как же так, да может ли быть, чтобы это сделал ваш Эмиль?

Фрау Хардекопф считала это не только возможным, но и бесспорным. Украл, да еще у Виттенбринкши!

Так Эмиль Хардекопф попал в исправительный дом, так был он изгнан из семьи. Много воды утекло с тех пор. Эмиль давно уже взрослый человек, у него жена, ребенок, и, должно быть, хороший. Но жизнь Эмиля, по всему видно, искалечена. Несмотря на исправительный дом? Или по вине исправительного дома? Нельзя было этого делать. Нельзя! Ни при каких обстоятельствах…

Хардекопф почти бежал, сам не замечая, как прибавляет и прибавляет шагу… Где же Фишмаркт? Должно быть где-то здесь. Сквозь туман ничего не видно. Здание, мимо которого он только что прошел, — Восточно-африканский торговый дом. Хардекопф бежал и бежал, точно боясь опоздать. Его гнала тревога, гнала нечистая совесть. Нет, Иоганн Хардекопф, ты поступил не как социалист. Любой ограниченный обыватель и тот, прежде чем решиться на такой шаг, тысячу раз подумал бы.

Чем больше он удалялся от порта, тем слабее становился вой сирены и долгие пронзительные крики пароходов. Туман несколько рассеялся, его седые космы лениво цеплялись за выступы фасадов.

Когда Хардекопф пересек Фишмаркт, перед ним вдруг оказались какие-то руины: поле, усеянное развалинами. Вот высится половина фасада, вот торчит часть ворот. Прогнившие балки свисают над кучами мусора. Пройдя несколько шагов, Хардекопф скорее угадал, чем узнал колокольню св. Якова; ее исполинский силуэт, точно страж, возвышался над этим миром развалин. Хардекопф попал в район, предназначенный на слом.

Старик опять замедлил шаги; внимательно присматриваясь, шел он по Моленхофштрассе. Справа и слева — остатки снесенных домов. Во время франко-прусской войны он проходил по такому же вот разрушенному французскому городку. Совершенно та же картина. Но нет, так только кажется на первый взгляд. Дома эти сносят, чтобы на их месте воздвигнуть более просторные, светлые, здоровые жилища. Жизнь идет вперед… Да полно, так ли?.. А Отто? Разве не живет он в старом доме на Дюстернштрассе, на берегу грязного канала? Может, и здесь, на Штейнштрассе, как на Баркхофе, построят только торговые дома и магазины, оптовые склады и конторы, а жилых домов и вовсе не будет? Может, нашему брату век суждено ютиться в старых трущобах, и все разговоры о прогрессе — один обман? Может, прогресс прогрессу рознь? Может, одни идут вперед, а других, несмотря на все достижения прогресса, чья-то воля все время сталкивает вниз? Значит, он сомневается в прогрессе? Он, Иоганн Хардекопф, социал-демократ?..

И вот он стоит у ворот того дома на Штейнштрассе, где прожил десятки лет. Дом еще не успели снести, но повсюду в этом призрачном мире мертвецов чувствовалась мерзость запустения. В темные пустые глазницы окон забились клочья тумана. На когда-то замощенном дворе зияли выбоины, валялись балки, куски обвалившихся карнизов, обломки кирпича.

Хардекопф брел по пустынному двору, словно совершая путешествие в свое собственное прошлое, в ту пору своей жизни, когда сегодняшнее называлось будущим и манило светлыми надеждами на счастье.

Глава седьмая

1

За этим туманным днем последовали другие, еще более непогожие. Но выдался вдруг один сияющий солнечный день — он рассеял глухую печаль, давившую грудь Хардекопфа, и воскресил его похороненные было надежды. Казалось, что мечта его юности, которую он уже считал почти несбыточной, все же осуществится.

Под руководством Августа Бебеля социал-демократы решительно выступили против военной политики пангерманцев и на последних выборах взяли реванш за свое поражение на выборах 1907 года. Они получили сто десять мандатов и стали сильнейшей фракцией в германском рейхстаге.

Да, Иоганн Хардекопф мог снова гордо поднять голову: народ высказался за Августа Бебеля; победа осталась за социал-демократами. Четыре десятилетия он, Хардекопф, не щадя сил, трудился ради этой победы, терпел разочарования и горечь поражения — и вот близка она, конечная победа. Август Бебель, некогда безвестный агитатор, мишень для насмешек и глумления, стал одной из самых значительных и популярных фигур в стране. Теперь не только взоры Германии, но и всего мира обращены к нему. Он приведет германский народ в социалистическое государство будущего. Буржуазия задыхалась от ненависти и страха. Отныне, вопила она, существуют два деспота в мире — царь в России и Август Бебель в Германии.

2

В эту предвыборную кампанию впервые прозвучали лозунги: «Демократическая республика!», «Экспроприация капиталистов!», «Создание социалистической системы управления хозяйством и государством!».

Сын старого Вильгельма Либкнехта, бывшего соратника Августа Бебеля, доктор Карл Либкнехт, выставил свою кандидатуру в Потсдаме-Остгафельланде, в прусской королевской резиденции.

Ничто так не бесило германского кайзера, как эта кандидатура. Через третьих лиц он предложил руководству социал-демократической партии снять ее. Молодой Либкнехт, так же как его отец, был непримиримым врагом прусско-германского милитаризма. Социал-демократы кандидатуру Либкнехта не сняли, и тогда кайзер пригрозил, что августейшей ноги его не будет в Потсдаме, если жители этого города изберут в рейхстаг красного.

И вот в вечер последнего дня перебаллотировки Хардекопф вместе с многотысячной толпой гамбуржцев стоял на Генземаркте, перед зданием газеты «Генераль-Анцайгер», где на огромном экране вспыхивали световые цифры. Незабываемый вечер! Поединок чисел! Каждая новая цифра предварительного подсчета вызывала ликование и восторг. С каждой цифрой росло напряжение… Уже в первом туре победа социал-демократов была значительной; перебаллотировка дала еще более благоприятные результаты. Рабочая молодежь пела: «Вперед, кто право чтит и правду». Произносились импровизированные речи. «Синих» теперь уже никто не боялся. Чуть только где-нибудь показывался полицейский, его встречали насмешками и улюлюканьем.