Отцы

— Надо стать единицей, — поучал он Брентена, — личностью. Тогда нули сами к тебе потянутся. Кто смешался с толпой, тот так и будет век свой пребывать в нулях.

Это была новая, недавно познанная им истина, и он носился с ней, разумея, конечно, под единицей себя.

— Ну, — заявил он в заключение покровительственным тоном, — ты ведь, во всяком случае, доволен исходом выборов, не так ли?

— Надеюсь, что и ты доволен, — ответил Карл Брентен.

— Боюсь, что, если так пойдет дальше, нас ждет полный хаос.

— Ты говоришь, как гейдебрандский или бетмангольвегский молодчик, — сказал Брентен пока еще довольно спокойно.

— Согласись, — продолжал Пауль Папке, — что нули неспособны править государством.

— И не подумаю. Насчет нулей все это чушь. Теперь правят нули, бесспорно. Бебель однажды сказал, что если бы люди знали, как глупо подчас ведется управление государством, они потеряли бы всякое уважение к государственным мужам.

— Нет, я иначе смотрю на эти вещи, — ответил Папке. — Взять хотя бы наш театр. Не всякий способен руководить подобным предприятием так, чтобы все шло гладко, без сучка и задоринки: и план надо составить, и репетиции провести, и обеспечить успех постановок, распродать билеты, вовремя выплатить жалованье и гонорары, и так далее, и так далее. Серьезная работа, говорю тебе. Сложная механика. Прогнать директора — это проще простого! Но кто его заменит? Есть у партии люди, которые смогут разобраться в таком деле? Ведь что для одного потолок, то для другого — пол, просто потому, что он живет этажом выше.

Брентен саркастически рассмеялся. Он легко мог бы доказать Папке совершенно обратное. Разве простой портной Пауль Папке не стал очень быстро инспектором и не постиг всю театральную «механику»? Разве партия не имеет в своем распоряжении члена партии Папке, который в совершенстве овладел этим сложным механизмом? Разве оба они, и Папке, и он, Брентен, не были способными, предприимчивыми организаторами, на которых держался весь ферейн? Откуда вдруг у Папке такая неожиданная скромность? Карл Брентен мог бы привести приятелю все эти доводы, но ему вдруг стало скучно и противно. Он лишь пренебрежительно процедил:

— О господи, ты уж чересчур носишься со своим театром.

— Уверяю тебя, в случае чего, театр надолго выйдет из строя.

— Хотя бы и так, невелика беда, — с раздражением крикнул Брентен, — новое государство от этого не пострадает. И тем более — рабочий класс. Оперу теперь все равно посещает одна только буржуазная публика.

Папке закусил нижнюю губу и ничего не ответил. Когда он выходил из себя, слова водопадом извергались из его уст, но если он чувствовал себя глубоко задетым, он молчал. Ему и хотелось бы как следует обругать Брентена, но он сдержался: пока Карл был ему нужен. Не закончилось еще дело с арендой, которое устраивал зять Брентена. С главным арендатором Папке пришел к соглашению, оставалось только подписать договор. Но надо было представить заявление Карла Брентена о том, что он, Брентен, отказывается от аренды; без такого письменного заявления Хинрих Вильмерс не хотел ничего предпринимать. Если Брентен откажется в пользу Папке, тот становится арендатором. Дело обещало быть прибыльным, поэтому Папке терпел выходки Брентена, как бы глубоко они его ни задевали.

Брентен же принял молчание Папке за знак согласия. Его радовало, что Пауль не так уж глуп, чтобы считать театр центром вселенной. Поэтому он продолжал непринужденно болтать о политических событиях и проблемах. Основным по-прежнему оставался вопрос войны и мира.

— Господа капиталисты поостерегутся затевать войну, — сказал он, — рабочие смешают им карты. Повсюду — во Франции, в России, в Англии, в Германии.

Папке не хотелось снова пускаться в политические споры, но он не мог отказать себе в удовольствии кольнуть Брентена:

— Здесь, в Германии, только вы будете мутить, а во Франции, в Англии, в России рабочие и не подумают выступать против своих правительств. В них сильно национальное чувство, они дорожат своим отечеством. А у нас по вашей милости начнется хаос, на нас нападут, разгромят, унизят.

— Я почему-то все время слышу «вы», «по вашей милости», — сказал Брентен. — Ты разве к нам уже себя не причисляешь?

— Тш, тш… — шикнул Папке, пугливо озираясь. — Какой ты неосторожный. Ты прекрасно знаешь, чем мне это грозит.

Брентен вынужден был с ним согласиться: ведь Папке приходится скрывать свои политические убеждения, иначе он может лишиться должности в театре. И Карл стал успокаивать приятеля:

— Да уж ладно, ладно. Понимаю. Но нас ведь никто не слышит.

Некоторое время они молча сидели друг против друга. Возобновил разговор опять-таки Брентен.

— Читал о новом военном законопроекте? Если он пройдет, Германия получит колоссальный флот. Ты не думаешь, что Англия попытается…

— Прошу тебя, давай не будем говорить об этих делах, — ответил Папке. — По-моему, с некоторого времени весь мир помешался на политике, прямо наваждение какое-то. Ты знаешь, я всегда держался в стороне. У меня и своих дел достаточно. Ты уж прости меня, обижаться тут, право, нечего, но поверь, это выше моих сил. — Он поднял плечи, развел руками и беспомощно опустил их, как подбитые крылья.

— Да-да, конечно, политика и женщины…

— Брось, пожалуйста, — крикнул Папке с досадой, — прошу тебя.

Брентен замолчал.

— Я говорил с юристом, доктором Хаммером, — сказал немного погодя Папке.

— С кем? — переспросил Брентен.

— С доктором Хаммером, помнишь? Насчет аренды. — И прибавил с нарочитой развязностью: — Ну, словом, насчет «клозетного предприятия».

— Так ты все-таки решил взять аренду?

— Думаю, да, — ответил Папке и вздохнул. — Представь себе, что будет, если меня прогонят из театра… По политическим мотивам, скажем. Ведь это вполне возможно. Тогда я останусь без всяких средств. Для меня эта аренда в некотором роде страховка, так я на это и смотрю.

— А не слишком ли обременительно для тебя? — выразил опасение Брентен.

— Что поделаешь, — опять вздохнул Папке.

— В таком случае, желаю удачи!

— Значит, ты ничего не имеешь против?

— А что же я могу иметь против? Ведь я сам тебе предложил.

В действительности Брентен не предлагал, а лишь рассказал об этом деле приятелю. Но Папке сразу же загорелся.

— В таком случае, Карл, дай подписку, что ты отказываешься в мою пользу.

— А зачем это нужно?

— Не знаю, но юрист настаивает. Полагаю, что и зять твой тоже.

— Что же, могу.

Пауль Папке вынул из кармана заготовленную бумагу.

— Здесь уже все написано. Тебе остается только поставить свою подпись.

— Превосходно! — сказал Брентен.

Однако поспешность Папке смутила его. Что-то он слишком заинтересовался «клозетным предприятием». Брентен пробежал глазами бумагу. В ней было сказано, что он уступает инспектору городского театра Паулю Папке все права на заключение договора на аренду.

— Я принесу чернила и перо, — услужливо сказал Папке, поднялся и направился к стойке.

Карл Брентен посмотрел ему вслед. Как жадно он ухватился за это дело! Не намерен ли он вовсе уйти из театра? Тогда зачем эта сверхосторожность в политике? Ну, впрочем, это уж его забота.

Вопрос был исчерпан. Брентен подписал и перестал об этом думать. Папке положил бумагу в карман и заказал еще пару пива.

Распрощались они мирно, как самые добрые друзья.

5

Так счастливо начавшийся год оказался весьма переменчивым и бурным. Он нес с собой ливни, вихри, град, грозы с Запада и Востока, он принес долгую череду ненастных туманных дней, суливших беды. На горизонте, готовясь к прыжку и оскалив зубы, притаилась, как хищный зверь, война. Еще не окончилась триполитанская, а уж на Балканах готовилась новая война против «больного человека» на Босфоре. Гражданские войны бушевали в Мексике. Марокканский вопрос держал в напряжении великие державы Европы, среди которых намечались, с каждым днем все яснее, две группировки. Что ни месяц, собирались все новые и новые дипломатические конференции: то в Венеции, то в Ревеле, то в Париже; беспрерывно рождались тревожные слухи, повергавшие в лихорадку народы Европы.