Лезвие света

Наклонился и поднял длинный кусок проволоки. Осмотрел и протянул комиссару.

– Такими скрепляют рулоны соломы.

– Может, она им была вместо тюфяка, – заметил Фацио.

Монтальбано покачал головой.

– Вряд ли сюда принесли солому ради подстилки. Могли бы и спальником обойтись при необходимости. И потом, ради одной-двух ночей зачем им было ставить дверь?

– А тогда зачем?

– Я согласен с синьором Интелизано. Это место использовали как временный склад.

– Или временную тюрьму, – сказал Фацио.

– Не согласен, и все из-за соломы, – парировал комиссар. – Ее использовали, чтобы что-то прикрыть. Если бы кто-нибудь влез и заглянул через прореху в крыше, то увидел бы только кучу соломы.

Пол был глинобитным, без кирпичной кладки.

– Помогите-ка, – обратился Монтальбано к Фацио и Интелизано. – Надо убрать солому.

Они перекидали часть соломы в другой угол.

– Хватит, – внезапно сказал комиссар, наклоняясь и всматриваясь.

Отчетливо виднелись три широких полосы, одна рядом с другой.

– Тут протащили три ящика, – сказал Монтальбано.

– И увесистых, – добавил Фацио.

– Наверное, стоит убрать всю солому.

– Согласен. Вы себе идите покурите, а я тут пошурую с Галло и синьором Интелизано, – предложил Фацио.

– Ладно. Но смотрите во все глаза, вдруг хоть какую мелочь найдете, клочок бумаги или железяку – надо понять, что тут хранили.

– Галло, иди-ка сюда! – крикнул Фацио.

Монтальбано вышел, закурил. Не зная, чем себя занять, решил пройтись и невольно очутился на задворках дома. В окне виднелась доска, мешавшая заглянуть внутрь. Либо забыли отодрать, либо решили не возиться после того, как склад опустел.

Метрах в тридцати вразброс росло восемь или девять чахлых миндальных деревьев, скорее всего, остатки прежних садовых посадок.

Вокруг – ничего, вернее, пейзаж, весьма похожий на тот, что привиделся ему во сне.

Стоп, минутку, если приглядеться, деревьев было не восемь или девять, а ровно четырнадцать.

То есть девять были целыми, со стволом и кроной, а от пяти оставался один ствол.

Верхушка была срублена не топором по частям, а словно бы деревьям снесли башку одним точным и четким ударом: крона каждого дерева, целехонькая, лежала на земле в десятке метров от своего ствола.

Что тут могло произойти?

Комиссара разобрало любопытство, и он подошел к ближайшему обезглавленному дереву.

Срез был ровным, словно действовали скальпелем. Но даже встав на цыпочки, он не мог толком ничего разглядеть.

Тогда комиссар прошел десять шагов и осмотрел верхушку дерева – падая, та опрокинулась.

Нет, не мощный клинок одним махом сшиб дерево, а нечто огненное – ясно виднелись темно-коричневые следы жженой древесины.

И вдруг он понял.

Развернувшись, понесся к дому и на углу едва не врезался в Фацио – тот выбежал звать комиссара.

– Что там? – спросил Фацио.

– Что там? – спросил Монтальбано.

– Мы нашли… – начал Фацио.

– Я нашел… – одновременно с ним начал комиссар.

Оба запнулись.

– Будем спрягать глагол «найти» целиком? – спросил Монтальбано.

– Говорите сперва вы, – сказал Фацио.

– Я нашел за домом деревья, их укоротили чем-то вроде гранатомета или ракетницы.

– Ни хрена себе, – сказал Фацио.

– А ты что хотел сказать?

– Мы нашли шесть листков «Островного вестника» в масляных разводах.

– На что спорим, это оружейная смазка? – предложил Монтальбано.

– Никогда не спорю, если уверен, что проиграю.

– Там было оружие, и они решили его испытать, стреляя по деревьям, зуб даю, – сказал комиссар.

– А теперь что будем делать? – спросил Фацио.

– Давай зови всех.

– И куда пойдем?

– Поищем осколки под деревьями.

До часу дня они шарили в траве и пыли.

Когда нашли с килограмм осколков, комиссар сказал, что этого довольно и можно возвращаться.

Они отвезли Интелизано домой, наказав никуда не уезжать и ни с кем не говорить об этом деле, а потом поехали в комиссариат.

– Как договоримся? – спросил Фацио.

– Занеси ко мне в кабинет осколки и газетные листы и скажи Мими, что мы с ним увидимся в четыре. А я сажусь в машину и еду обедать. Дай-ка мне свой мобильный.

Было уже полтретьего, и он боялся, что Энцо закроет заведение. От голода сводило кишки.

– Если я приеду минут через сорок пять, покормишь обедом?

– Закрыто у нас!

– Монтальбано это!

Отчаянный вой подыхающего от голода пса.

– Простите, синьор комиссар, не признал. Приезжайте, когда пожелаете – для вас всегда открыто.

На парковке комиссариата Монтальбано направился было к своей машине, но его окликнули.

– Синьор комиссар, вам звонят!

Хорошо, что он успел предупредить Энцо. Зашел в каморку к Катарелле.

– Синьор комиссар, тут на проводе одна синьора, хотя, по мне, никакая она не синьора, а спрашивает вас, лично-персонально.

– Она назвала себя?

– Не пожелала, синьор комиссар. Я потому и говорю – никакая она не синьора.

– Поясни-ка.

– Синьор комиссар, я ей – как вас зовут, а эта личность давай хамить.

– Как – хамить?

– А вот так. Говорит: баран!

Мариан! Он вырвал из рук трубку, нажал на кнопку коммутатора и так зыркнул на Катареллу, что тот пулей вылетел из каморки. Хотел ответить, но голос куда-то делся.

– Гхы?..

Все, что он смог издать.

– Привет, комиссар, я в аэропорту, скоро вылет. Сказала, что позвоню вечером, но не удержалась, так захотелось услышать твой голос.

Голос! Да он двух звуков выдавить не может.

– Хотя бы пожелай мне удачно слетать.

– У-у-удачно с-с-слетать, – еле выговорил он, ощущая себя дефективным от рождения.

– Я поняла. Ты не один, неудобно говорить. Пока, хочу тебя.

Монтальбано повесил трубку и схватился руками за голову. Не будь рядом Катареллы, он бы расплакался от стыда.

С письменного стола корреспонденцию перевалили без разбора на диванчик, чтобы освободить место для осколков и газетных листов, разложенных в два мешка: джутовый – для осколков, прозрачный пластиковый – для листов.

Монтальбано запер дверь кабинета на ключ, запретил Катарелле отвлекать его звонками, что бы ни случилось, и сел посовещаться с Ауджелло и Фацио.

А поскольку ни один из них не открывал рта, комиссар решил их подбодрить.

– Говорите вы, – сказал он.

Он поздно обедал, из-за голода не сумел вовремя остановиться, а потом пришлось сократить прогулку по молу – некогда было, так что теперь он чувствовал себя немного несобранным, несмотря на три выпитых порции кофе. Не то чтобы тяжесть в голове, скорее наоборот, просто говорить не хотелось.

– Я, – начал Ауджелло, – думаю, что они еще воспользуются лачугой. Предлагаю выставить охрану, не на круглые сутки, но пусть кто-нибудь из наших заглядывает туда почаще, особенно ночью.

– А я уверен, что они больше не будут пользоваться этой лачугой, – сказал Фацио.

– Почему же?

– Прежде всего потому, что такие импровизированные арсеналы используют разово, а потом бросают, а кроме того, потому, что Интелизано спросил у тех двух тунисцев, которые работают у него в поле, не знают ли они чего про дверь. В общем, тунисцев тем самым поставили в известность, что Интелизано обнаружил склад.

– И что? Кто тебе сказал, что тунисцы в деле? Птичка напела? – спросил Ауджелло.

– Никто не говорил. Но это возможно.

– И с каких это пор ты записался в расисты? – подначивал Ауджелло.

Фацио не повелся.

– Дорогой коллега, вы отлично знаете, что я не расист. Но я спрашиваю себя: откуда эти контрабандисты или террористы, ведь речь почти наверняка идет о них, так вот, откуда этим чужакам было знать о существовании развалюхи в богом забытой сельской местности, если никто им не указал?

– Как ни прискорбно признавать, – сказал Ауджелло, – но, возможно, ты прав. В Тунисе сейчас заварушка, им крайне нужно оружие. Так что, по-твоему, надо брать и трясти тунисцев?