Движимые

Я не могу дышать. Твою мать. Грудь болит. В глазах все расплывается. Тело сотрясается. Паническая атака бьет по мне в полную силу, я хватаюсь за руль, костяшки пальцев становятся белыми, а пульс грохочет в ушах, как чертов товарный поезд. Пытаюсь закрыть глаза, пытаюсь успокоиться, но вижу перед собой лишь ее лицо. Слышу только ядовитые слова, слетающие с ее губ.

Моя грудь снова сжимается, когда я заставляю себя выехать с ее подъездной дорожки и сосредоточиться на дороге. Не думать. Чтобы не позволить тьме внутри меня взять верх или позволить проникнуть воспоминаниям.

Делаю единственное, что могу — еду, но езда недостаточно быстрая. Только на треке она достаточно быстрая, чтобы окружить себя туманом — затеряться в нем — так, чтобы ничего из этого не смогло меня поймать.

Подъезжаю к какой-то забегаловке: затемненные окна, над дверью нет никакой вывески с названием, а на подоконниках стоят мириады переполненных пепельниц. Я даже не знаю, где я. Не задумываясь, паркуюсь рядом с каким-то дерьмовым драндулетом. Все, о чем я могу думать, это как оцепенеть, как стереть то, что только что сказала Райли.

Открываю дверь — в баре темно. Никто не поворачивается в мою сторону. Головы у всех опущены, рыдают в свое гребаное пиво. Хорошо. Мне не хочется разговаривать. Не хочется слушать. Не хочется слышать, как из динамиков Passenger поют о том, что отпускают ее. Мне просто хочется утопить все в алкоголе. Бармен поднимает взгляд, его желтоватые глаза оценивают мою дорогую одежду и отмечают отчаяние на лице.

— Что будете заказывать?

— «Патрон». Шесть порций. А затем по новой. — Я даже не узнаю свой голос. Даже не чувствую, как мои ноги двигаются к туалету в дальнем углу. Вхожу и направляюсь к грязной раковине, брызгаю водой себе на лицо. Ничего. Я абсолютно ничего не чувствую. Смотрю в треснувшее зеркало и даже не узнаю человека перед собой. Все, что я вижу, это темноту и маленького мальчика, которого не хочу больше помнить, которым не хочу больше быть.

Чертовым Шалтаем-Болтаем (Прим. переводчика: В современном английском языке словосочетание «шалтай-болтай» (humpty dumpty) имеет два значения: «толстячок — коротышка» и «вещь, упавшая или разбитая и невосстанавливаемая»).

Прежде чем успеваю остановиться, ударяю по зеркалу. Сотни крошечных кусочков разлетаются и падают на пол. Я не чувствую боли. Не чувствую, как кровь сочится и капает с моей руки. Все, что я слышу — это звон, когда они ударяются о плитки вокруг меня. Маленькие звуки музыки, которые на мгновение заглушают пустоту моей души. Красивый внешне, но весь такой испорченный. Невосстанавливаемый.

Вся королевская конница, вся королевская рать не может Шалтая собрать.

Когда я подхожу к бару, бармен смотрит на мою завязанную руку. Вижу, мои стопки выстроились в линию рядом с выпивкой других посетителей, и я направляюсь в другой свободный угол бара и сажусь. Мой желудок сводит при мысли о том, что я сижу между двумя мужчинами. Бармен берет и подает мне мои стопки и просто смотрит, как я кладу две стодолларовые купюры на барную стойку.

— Сотня за зеркало, — говорю я, кивая подбородком в сторону туалета, — и сотня за то, чтобы выпивка не кончалась, без лишних вопросов. — Я приподнимаю брови, и он кивает в знак согласия.

Купюры соскальзывают с прилавка в его карман, прежде чем я успеваю выпить вторую порцию текилы. Радушно принимаю обжигающий напиток. Воображаемая пощечина за то, что я просто так оставил Райли. За то, что собираюсь сделать с Райли. Третья порция исчезает, а голова все еще болит. Грудь по-прежнему сдавливает.

Ты знаешь, что тебе позволено любить только меня, Колти. Только меня. А я единственная, кто когда-либо будет по-настоящему любить тебя. Я знаю, что ты позволяешь им делать с собой. Что тебе нравится, когда они это делают с тобой. Я слышу вас. Слышу, как ты повторяешь «Я люблю тебя» снова и снова. Знаю, ты думаешь, что позволяешь им делать такое из-за любви ко мне, но на самом деле ты делаешь это, потому что тебе нравится это чувствовать. Ты очень непослушный мальчик, Колтон. Как же плохо, что никто никогда не сможет полюбить тебя. Никогда не захочет. Никогда. А если бы полюбили и узнали обо всех гадостях, что ты делал? Они узнают правду — что ты ужасен, отвратителен и отравлен изнутри. Что та любовь, испытываемая тобой к кому-то, кроме меня, так ядовита, что убьет их. Поэтому ты никому ничего не расскажешь, потому что, если расскажешь, они поймут, какой ты гадкий. Они узнают, что внутри тебя живет дьявол. Я знаю. Я всегда буду это знать и все равно буду любить тебя. Я единственная, кому позволено любить тебя. Я люблю тебя, Колти.

Пытаюсь выбросить воспоминания из головы. Сбросить их обратно в пропасть, в которой они постоянно прячутся. Райли не может любить меня. Никто не может любить меня. Мой разум играет со мной в гребаные игры, когда я смотрю по сторонам бара. Человек, сидящий спиной ко мне, вызывает у меня тошноту. Жирные темные волосы. Пузатый живот. И если он повернется, я уже знаю, как он будет выглядеть. Как он будет пахнуть. Какой он будет на вкус.

Опрокидываю седьмую стопку, пытаясь подавить желчь. Пытаясь заглушить эту чертову боль — боль, которая ни хрена не пройдет, хотя головой понимаю, что это не он. Не может быть им. Это просто чертова игра воображения, потому что алкоголя еще недостаточно, чтобы оцепенеть.

Прижимаю ладони ко лбу. Ясно как день, что я слышу в своей голове голос Райли, но лицо, которое я вижу, слыша эти три слова — это его лицо.

Не Райли.

Только его.

И своей матери. Ее губы и эта неровная улыбка являются постоянным доказательством странного ужаса внутри меня.

Чернота уже отравила меня. Ни за что на свете я не позволю ей убить и Райли. В ход идет десятая порция, и мои губы перестают двигаться.

Разрушительный уход (A Catastrophic Exit). Охренеть какая отличная трактовка прозвища Ас. Начинаю смеяться. Это так чертовски больно, что я не могу остановиться. Я едва держусь. И боюсь, что если я остановлюсь, то разобьюсь, как чертово зеркало.

Как чертов Шалтай-Болтай.

ГЛАВА 28

«Вот как ты хочешь, чтобы все было. Полагаю, ты меня не хочешь», — торжественно подпеваю я своим старым добрым «Matchbox Twenty», когда на следующий день еду домой после смены. Я по-прежнему ничего не слышала от Колтона, но опять же я этого и не ожидала.

Заезжаю на подъездную дорожку, последние двадцать четыре часа прошли как в тумане. Надо было позвонить и сказать, что я заболела и не выйду на работу, ведь так нечестно по отношению к мальчикам, иметь рядом воспитателя, который так погружен в свои мысли, что не замечает их присутствия.

Я столько раз переживала этот момент, что больше не могу о нем думать. Я не ждала, что в ответ Колтон признается мне в вечной любви, но также и не думала, что он будет вести себя словно, эти слова не были произнесены. Я страдаю и чувствую острую боль отвержения, и не знаю, куда теперь двигаться дальше. Предприняв важный шаг в наших отношениях — я облажалась. Что сейчас делать? Я не уверена.

Плетусь к дому, довольно бесцеремонно роняю сумку на пол у входной двери и падаю на диван. Там-то Хэдди и находит меня несколько часов спустя, войдя в дверь.

— Что он тебе сделал, Райли? — ее требовательный голос пробуждает меня ото сна. Она стоит надо мной, руки на бедрах, выискивая в моих глазах ответ.

— О, Хэдди, я здорово облажалась, — вздыхаю я, позволяя пролиться слезам, которые я сдерживала всё это время. Она садится на кофейный столик передо мной, положив руку мне на колено, и я пересказываю ей все, что случилось.

Когда я заканчиваю, она лишь качает головой и смотрит на меня глазами, полными сожаления и сочувствия.

— Что же, милая, если кто и лажанул, то это определенно не ты! — говорит она. — Все что я могу сказать — нужно дать ему немного времени. Ты, наверное, до смерти напугала Мистера Раскованного Холостяка. Любовь. Обязательства. Все это дерьмо… — она размахивает рукой в воздухе, — …это большой шаг для кого-то вроде него.