Рассвет в забвении

Он не понимал.

- Я себя бросила на алтарь этих чувств, а ведь так нельзя! – она самозабвенно приложила кулачок к груди. – Умники вечно думают, что лучше меня видят, какая я стала «неинтересная», ну и пускай. Я знаю, какая я теперь. Знаю, что Теренс меня не любит так, как я его: это вечное проклятие, что один всегда любит больше и крепче, чем второй… Я знаю, что он изменяет мне. Видишь ли, он такой взбалмошный до плотских страстей; ему поток секса с экрана телевизора или монитора компьютера кажется нерушимой истиной, биологическим законом, в котором он, являясь самцом, оказался «у природы в заложниках» и теперь готов поиметь любую, что соблазнит его голой ляжкой… А я, дура, не виню его за узколобость, всё оправдываюсь тем, что люблю. Понимаешь?

Он был готов расшибиться о стену от отчаяния, лишь бы её понять.

- Мне жаль, – проглотил он ничего не значащую фразу, что намеренно предварительно высушил в своём подсознании. – Ты сама виновата, – надломлено процедил Себастьян и вышел прочь.

С этого момента Тина старалась загладить свою вину, хотела относиться к Себастьяну с большей теплотой, но он чувствовал, что эти попытки были как бы в форме дружеского обязательства, он видел, что она часто надевала маску веселья, когда они в очередной раз встречались. И хотя ранее Моран ощущал, как ему претит это временное проживание в качестве обычного мещанина, чем дальше, тем всё более он откладывал грандиозные планы по возвращению в строй Мориарти. Благодаря Тине он даже начал входить во вкус обычных радостей.

Порой Себастьян часами мог наблюдать в абсолютной тишине, как Тина рисует. Тихий напоминающий стрекотание кузнечиков скрежет графита о шершавую бумажную поверхность успокаивал ему нервы, вводил в праздное раздумье. Ему вспоминалось, что его отец, художник по роду занятий, упрекал его мальчиком за отсутствие таланта, нарёк бездарностью и «ленивым никчёмным дерьмом». Он спился вскоре после смерти жены, из-за чего Моран ещё живо хранил в памяти пьяные побои, когда папаша был вновь не в духе в связи с плохими успехами сына в области гуманитарных наук и живописи. Отец скончался от цирроза печени, и поскольку бабушка с дедушкой по материнской линии были мертвы, дед по отцовской находился в доме престарелых, а бабушка покоилась в могиле, одиннадцатилетнего Себастьяна пристроили в детский дом. Так наметился новый этап в его жизни, в котором каждый день нужно было пытаться просто выжить: ребята из интерната невзлюбили новенького, а монахини, на чьём воспитании находились дети, не отличались мягким нравом. Моран благодарил судьбу за счастливый случай, который она подбросила ему в семнадцать лет, когда он подрался в подворотне с мелким торговцем наркотиками. Шаг за шагом юноша сошёлся с нужными людьми, которым пригодились его незаурядные таланты стратега и физические способности.

Похожий на дуновение ветерка, лёгкий смешок Тины вывел Морана из задумчивости.

- Чего хихикаешь, обезьяна? – насупившись, спросил он, отнимая кулак от уголка рта.

- Ничего, – кокетливо ответила она. Его требовательный взгляд заставил её продолжить. – Ну, я в общем… Не знаю, мне кажется выходит не очень.

- Что выходит не очень?

Тина скривила губы и застенчиво повела плечом, не желая говорить, затем неудовлетворённо приложила карандаш ко лбу (она всегда так делала, когда была недовольна результатом). Себастьян лениво вздохнул и резко встал с кресла, затем нахально заглянул под руку Тине.

Прямо перед ней на столе стояла ваза с фруктами, скатерть хитроумно задрапирована в художественной небрежности, но на холсте ничего этого не было: вместо изящного натюрморта Моран увидел громоздкую задумчивую фигуру мужчины в кресле.

- И зачем? – с удивлением тугодума поинтересовался он.

- Ты меня вдохновляешь, – просто и сердечно ответила Тина, убирая с лица белёсую прядь волос. Себастьян заострил внимание на блёклых пятнах пасмурного света, что замерли на её тонкой шее и выпирающих ключицах. – Мне показалось, что ты смотришься очень поэтично там, в лёгкой тени угла комнаты. Я люблю, когда на лице мужчины ясно видно внутреннюю умственную работу… И ещё у тебя черты казались мягче, чем обычно, когда ты напряжён и готов весь мир облить грязью.

Моран самодовольно хмыкнул и вновь обратил взгляд на холст. Ему хотелось вглядываться в каждый штрих, дабы угадать за ним чувство, с которым он нанесён на бумагу. Затем он посмотрел на Тину. Она тоже рассматривала свою работу, и во взгляде её читалась критичность к себе и здравая самооценка.

- Я всё равно профан в искусстве, в живописи ничего не смыслю, – с досадой сказал он.

- Я могу научить тебя, – без тени бахвальства ответила Тина, приподняв голову, чтобы заглянуть Себастьяну прямо в глаза, и осторожно взяла его руку, поднося указательным пальцем к одному из элементов на изображении. – Вот видишь, тут… – начала она.

Он ощутил её скользнувшее горячее дыхание на своей шее. Когда Тина отвернулась, снова обратив взор на рисунок, Себастьян чуть наклонил голову вперёд, и его нос и губы коснулись её волос. В сладостном забытье он несколько раз прогладился чертами своего лица о мягкие пряди и застыл в немом восторге. Увлечённая рассуждениями Тина ничего не почувствовала.

В последний вздох августа Тина улетела в штат Вашингтон, они с Теренсом собирались провести неделю на берегу озера Кушман*. Муж остался на пару дней в Калифорнии, нужно было довести до конца кое-какие дела, так как без Джима ему не так-то просто давалось ведение бизнеса, и он с нетерпением ждал возвращения друга и сестры из их затянувшегося путешествия.

Конец августа не баловал здешние места солнцем и тёплой погодой, вместо неё – морось, промозглый ветер и туманная заволока, опутывающая кедровые леса или висящая тяжёлым клубом над озёрной гладью.

Но Тина обладала сердцем художника, ей любая погода была мила. К тому же прохладу она любила больше жары: можно было достать из шкафа любимые безразмерные вязаные вещи, уютно укутавшись в них, обуть ботинки с толстой подошвой и овечьей шерстью, вооружиться термосом с горячим имбирным чаем и отправиться в сырую даль пешком. Они с Леони часто отправлялись в походы по выходным, нехотя беря с собой Теренса, который уже через день начинал скулить, ибо больше любил городской пейзаж и удобства каменных джунглей с их общественным транспортом, закусочными, ночными фонарями и развлекательными центрами.

В этот день она собиралась на одну из таких любимых ею прогулок. Теренс снял через интернет для них симпатичный деревянный домик у озёра. Живописное место: от порога дома до самого края воды тянулся мостик из самодельных досок, а при взгляде на противоположный берег было замечательно видно дремлющие, окутанные усталым туманом горы Олимпик.

Звук мотора на улице. Уверенные шаги. Резкий стук в дверь.

Тина наскоро зашнуровала ботинки и подошла к входной остеклённой двери – на пороге стоял Себастьян. Она отворила ему и с нескрываемым удивлением уставилась на приятеля.

- О, вот так новость… Не ожидала.

- Я от Теренса узнал, что ты здесь. Но вот ему лучше ни слова, что я тут, – он заговорщически приложил указательный палец к губам. – Соскучился. Вот-с, решил, так сказать, почтить визитом.

- Ой-ёй-ёй, что это вынудило вас, сэр, столь изящно изъясняться? – весело ответила на его реплику Тина, делая пригласительный жест.

- Я же сказал – соскучился.

Моран одним движением руки приложил на макушке влажные волосы и двинулся внутрь. Встав посередь гостиной напротив камина, он оценивающе окинул взглядом комнату. В тишине потрескивали дрова, испуская спасительный жар; Себастьян подошёл ближе к камину и протянул к нему закоченевшие красные руки.

- Хочешь ча… ну, в смысле, тут и бурбон есть, – вспомнила Тина с улыбкой.

- Меня даже почему-то бесит, что ты меня так хорошо узнала за почти четыре месяца! – хамовато бросил Моран, но без злобы.

- Не спеши, не так уж хорошо я тебя и узнала, – Тина заботливо налила в стакан бурбона. – В сущности, ты как дремучий лес – тёмный и полон тайн, но с тобой дышится легко и свободно.