Гать. Задержание

— Он по-немецки с ними разговаривал?

— Да больше на пальцах, Андрей Петрович, — покачала головой Смолягина. — Откуда ему немецкий язык-то знать? А вообще-то, кто его знает… Мужик он, по всему, городской был, хоть и подделывался под деревенского.

— Почему вы так решили, Мария Степановна? — спросил Андрей.

— Хлеб не берег, — негромко произнесла Смолягина, — ест, а крошки на пол стряхивает… — Она замолчала, задумалась, потом встрепенулась, продолжила: — И валенки никогда не обметал в сенях… Войдет, вроде и поклонится, а сам лезет в грязной обувке прямо в горницу. А говорил он по-нашему… только чисто уж больно, словно все время настороже. — Она снова замолчала. — Недели через две очухался мой парень… Рассказал о себе, что из эшелона сбежал. Семья у него: жена и двое деткшек-близнецов. Пленный… из окружеицев… Еще неделя прошла, вижу, он мается. А как-то раз говорит: «Уходить мне пора, Мария, не дай бог немцы нагрянут — не сносить вам головы… К нашим буду пробираться». Долго думала я… Человек незнакомый, паролю не знает, с другой стороны, солдат из плена бежал, вроде как и помочь надо, а не решаюсь. Один раз к вечеру, гляжу, выходит мой постоялец в своей шинельке и говорит: «Прощай, Мария, ухожу я…» — «Постой, — говорю, — парень, пропадешь ни за грош — кругом постов фашистских наставлено — ни пройти ни проехать, а местов наших ты не знаешь. Отведу я тебя кой-куда, а там видно будет». И пошли мы к Груне… Больше я его и не видела…

Потом был тот страшный бой на Радоиицких болотах, когда наши все погибли… Целый день громыхало и всю ночь. А наутро, гляжу, фашисты катят, вынесли из подвод раненых и в школу снесли. Потом Хлыст народ собрал около школы и говорит: «Доблестные германские войска разгромили банду партизан на болотах». Так сердце у меня и захолонуло. А тут Васька Дорохов проходил. Хлыст останавливает его, берет за рукав и говорит: «А ты, Дорохов, можешь в сторожку возвращаться, теперь тебя никто не обидит. Германская армия за тебя заступится». Согнулся тот, — Мария Степановна зло усмехнулась, — и заковылял в сторону — люди кругом, стыдно, поди, сволочуге стало… Ох, Андрей Петрович, милый ты мой, вот ты грамотный человек, скажи, откуда такие люди родятся? Вроде свой все время был, в колхозе состоял, отец с матерью всю жизнь с картошки на воду перебивались, а вот, поди ж ты, служить к гадам подался, вроде лакея при них был. А может, — она задохнулась и, вытирая сухонькой ладошкой глаза, медленно проговорила: — А может, это он, подлюга, фашистов на болото провел? Может такое быть?

На улице было темно и зябко. Андрей включил электрический фонарь и, закинув ружье поудобнее за плечо, быстро зашагал по направлению к болотам. Дорога была мягкая, засыпанная торфом, и болотные сапоги Андрея утопали в нем по щиколотки. Это было неудобно, и тогда он высвечивал фонарем обочину и переходил на твердую землю. За деревней начались холмы. Были они невысокие, очевидно, остались от торфоразработок, как и длинные, глубокие канавы с застоявшейся водой, сплошь покрытой пленкой ряски.

Слева и справа от дороги стояла высокая, почти в половину его роста, трава, а на буграх и вдоль канав желтели полосы высохшего камыша.

«Самое время для пролета, — подумал Андрей, глядя, как на востоке начинает светлеть небо, — надо бы ружье собрать».

Он остановился, расстегнул чехол и вынул ружье. Собрал его, а чехол аккуратно свернул и засунул в боковой карман рюкзака. Развязал горловину рюкзака и вытащил патронташ и пачку патронов. Рассовал патроны по кармашкам патронташа, снова надел на плечи рюкзак. Вытащил два патрона и, зарядив ружье, поставил его на предохранитель.

Всегда, как только заряженное ружье оказывалось на плече, Андрей чувствовал необъяснимое волнение. И воздух начинал пахнуть как-то особенно, обострялись слух и зрение, походка становилась почти неслышной.

Дорога уперлась в невысокую насыпь узкоколейки. По ней ходили электровозы с грузовыми вагончиками, наполненными торфом. Андрей огляделся. Слева начиналась канава, а справа тянулась широкая ложбина с разбитой дорогой. А еще дальше — заросли камыша с редкими языками выходящей из него воды. Насыпь была песчаная, шпалы почти совсем ушли в землю, и идти по ним было неутомительно, Андрей, сам того не замечая, ускорил шаг, но переставая зорко посматривать по сторонам. Вдруг слева со свистом вылетела стайка чирков и, набирая высоту, пронеслась над канавой. Андрей вскинул ружье, прицелился. «Бац…» — прогремел правый ствол, «бац…» — откликнулся левый.

Андрей, быстро переломив ружье, вытащил стреляные гильзы и вставил новые патроны, глядя, словно завороженный, как падает, сложив крылья, чирок, и, не выдержав, бросился к месту падения, не сводя глаз с маленького тела и облачка перьев, которое печально сопровождало его.

Чирка он нашел не сразу. Долго ходил по высокой траве, то и дело оглядываясь на рюкзак, который оставил для ориентира на насыпи. Когда он потерял надежду совсем и, собираясь уходить, на всякий случай носком сапога раздвинул траву на кочке, только тогда он заметил чирка. Медленно взял еще теплое тельце в руку и тут же почувствовал острую жалость к маленькому существу.

Андрей повесил чирка на тороку и медленно зашагал по шпалам. Около переезда он снова сошел на дорогу и, пройдя с километр, свернул на тропку, которая лениво извивалась между холмов. Потянулись невысокие кусты и березки, потом лес стал гуще, но такой же сырой и неуютный, как и все торфяники, по которым шел Кудряшов. Лес расступился неожиданно, открыв поляну и маленький домик.

Дорохова он увидел издалека. Тот стоял около калитки и молча смотрел на приближающегося Андрея.

— Здравствуйте, Василий Егорович, — поздоровался Кудряшов, — вот решил на охоту выбраться… Примете?

Тот молча кивнул и, повернувшись, распахнул калитку. Двор был совсем маленький, непохожий на просторные деревенские дворы. Слева от калитки стояла конура, около которой сучила лапами гончая, внимательно рассматривая незнакомого человека. Заметив ружье, она еле слышно взвизгнула, а хвост ее быстро-быстро заходил.

— Не балуй, Ласовка, — хмуро бросил Дорохов, — не пришло твое время… Вот ужо снег выпадет, и пойдем, не балуй.

Собака словно поняла: она печально посмотрела в глаза Андрею и, повернувшись, скользнула гибким телом в отверстие конуры. Кудряшов улыбнулся и перевел взгляд на отгороженный металлической сеткой клочок земли. Там бегали два щепка. Гончаки, маленькие, светло-коричневые с подпалинами, пузатенькие — очевидно, только что поели. Они прыгали и, разевая пасти, пытались укусить друг друга.

— Сопливые еще, — тепло пробормотал Дорохов. — Матку-то ихнюю охотник заезжий нечаянно пристрелил: за лиса принял, а их вот мне дали… С глистами были, думал, что не выживут. Цитварным семенем старуха моя выхаживала. Оклемались, паршивцы. Ишь, балуют… Намедни слышу свару во дворе. Выглянул, а они, паршивцы, выбрались из-за изгороди и подсадных по двору гоняют.

Андрей и Дорохов молча вошли в избу. Василий Тимофеевич сел на лавку и, не глядя на Кудряшова, промолвил:

— Мать, как там самовар-то? Охотник пришел, надоть бы с дороги чайком побаловать…

Из-за фанерной перегородки, которая отделяла крохотную кухню от комнаты, вышла маленькая сгорбленная женщина, одетая в ватную безрукавку и серую до пят юбку. Она с достоинством поклонилась и сказала:

— Здравствуйте, мил человек…

Андрей расстегнул карман гимнастерки и, вытащив охотничий билет, передал Дорохову.

— Путевка в билете, Василий Егорович.

Дорохов не спеша нацепил на нос старенькие очки и старательно прочитал написанное. Аккуратно сложил путевку и сунул в карман. Билет протянул обратно.

— Значитца, ружьишком балуетесь, Андрей Петрович, — с непонятной интонацией произнес Дорохов, — дело серьезное, ружьишко-то… Что ж, бог в помощь.

Андрей не ответил, спрятал охотничий билет. Огляделся. Заметив на стене несколько фотографий, встал и подошел поближе.

— С Ласовкой зайцев брали, Василий Егорович? — спросил он, рассматривая снимки.