Гать. Задержание

Пока она возилась у печи, Кудряшов стал рассматривать комнату. Напротив деревянного диванчика стоял длинный дубовый стол и несколько самодельных стульев. Второй диван стоял под двумя окнами, которые были напротив русской печи. В простенке между окнами, в простой деревянной рамке висела фотография мужчины в праздничном костюме и женщины в белом платье. Андрей сразу понял, что это Мария Степановна с мужем. С фотографии смотрел плечистый парень с доброй, застенчивой улыбкой, обнимающий за плечи молодую Марию Степановну.

«Так вот ты какой, Тимофей Смолягин!» — подумал он, невольно приближаясь к фотографии.

Андрей обратил внимание, что диван, стулья и стол покрыты затейливой резьбой. С первого взгляда она казалась грубоватой, но чем больше Андрей всматривался в нее, тем больше она притягивала его своей трогательной простотой. Не удержавшись, он присел на корточки и потрогал пальцем переплетенье узора.

— Муж это мой, Тимоша, — услышал он вдруг глуховатый и ласковый голос Марии Степановны, — вырезал… И стол вот такой большой сработал, и диваны, и стулья… Все шутил, что у нас дюжина детей будет, чтобы всех сразу за стол посадить. Дом-то он тоже сам рубил. С Прохоровым Виктором и… — Она вдруг замолчала и, смахнув с глаз концом фартука непрошеные слезинки, отвернулась к печи, помешала на сковороде шипящую печенку и, успокоившись, снова повернулась к Андрею. — Готовились, готовились, а вот детишек понянчить так и не довелось…

Смолягина, не докончив рассказ, подхватила сковороду фартуком и поставила перед Андреем. Села напротив и, подперев голову рукой, как-то горестно и сосредоточенно смотрела, как он ест.

— А где теперича работаете, Андрей Петрович?

— В органах госбезопасности, Мария Степановна… Мне поручили разобраться в причинах гибели партизанского отряда Тимофея Прокопьевича Смолягина. Поэтому я и пришел к вам… Может, вы расскажете о себе, о Тимофее Прокопьевиче, о товарищах его… Все, что вспомните.

— Тяжкое дело, и вспоминать тяжко… — Смолягина вздохнула. — Вы уж лучше вопросы мне задавайте, а я буду рассказывать, ежели что вспомню…

— Тогда расскажите о первых днях войны.

— Я с первой дойки возвращалась, смотрю, Тимоша на мотоцикле летит. Остановился около меня, выключил мотор и молчит, а лицо каменное, словно кто из родственников помер. Потом тихо говорит: «Война, Маша, началась… Война… Я в райком поеду, а ты иди домой, Маша. Вот ведь несчастье какое вышло…» Машей-то он меня за все время первый раз назвал, а то все Марьей-красавицей кликал. И от этого у меня и руки сразу опустились… Вспомнила я деда своего инвалида, он с гражданской без обеих ног… Соседа Акимыча однорукого и заголосила, уцепилась за него, не пущаю и реву во весь голос…

Мария Степановна говорила ровно, без видимого волнения, по Андрей чувствовал, чего стоит ей этот рассказ, что скрывается за короткими паузами.

— Уехал Тимоша в район и словно в воду канул. Бабы на селе говорили, что не иначе как добровольцем в армию подался. Много из нашего села мужиков воевать ушло. Прохоровы, оба брата, Донькины, отец и сын, Рябинины… Бабы остались да детишки, да еще Васька Дорохов, которому на повале ногу сосной перешибло… Месяца с два прошло. Вдруг Тимоша ночью объявился. Сказал, что в области на партийной учебе был… Я-то, дура, подумала, грешным делом, что мой Тимоха в дезертиры подался, и все ночи ревмя проревела. А потом ревела, что в пакости его заподозрила…

Она прижала худенькие ладошки к вискам и замолчала.

— Раз ночью просыпаемся от треска мотоциклов. Бросилась к окну — немцы катят, в касках, с автоматами… Тимоша мой на чердак и притаился… Покрутились они, обобрали дворы и снова уехали… Деревенька наша и сейчас невелика, а тогда еще меньше была, и им, видно, не резон было оставаться в Ворожейках… Только они ушли, и Тимоша мой подался. Взял хлеба краюху, сала шмат, полез за печь и достал ящик какой-то, гранаты и пистолет. Тут только и поняла я, зачем Тимоша остался, только тогда… Говорит он мне, дескать, начнут про меня спрашивать, скажи, что как уехал в тот день, так и не возвращался… Он все эти дни-то из дома не показывался, в основном по ночам… Потом говорит, что человек должен к нему прийти, попросит картошки продать, а расплачиваться будет червонцами, и показал мне номер, как сейчас помню, — 117296… А ежели, говорит, еще придут, то прибавляй к последней цифре по единице — пароль такой… и ушел. Потом, когда партизаны немцев на Выселках потревожили, наприезжало фашистов видимо-невидимо… Набрали стариков да баб и постреляли, а в деревне старосту своего оставили, да тот из избы не выходил — боялся шибко партизан…

— Простите, Мария Степановна, вы говорите, Выселки партизаны потревожили, а что там было?

— Торф они там добывали… Там ведь и до войны торфоразработка была, небольшая, но была… Вот они там обнесли все колючкой и потихонечку копались, а после того случая так еще и охрана появилась из солдат… Русский там один был, тонкий такой, словно хлыст. — Андрей вздрогнул, снова услышав знакомое сравнение. — Тот все по деревне шастал. В одну избу зайдет, в другую. О себе говорил, что, мол, немцы заставили на службу пойти… Поначалу-то мы его пужались, а потом видим, что греха от него нет, посмелее стали. Он и по округе шастал, один раз я встретила около самых Выселок. Я по клюкву ходила, самое времечко было клюкву собирать — первый морозец ударил, присела около кочки и собираю потихоньку, вдруг слышу, кто-то по болоту идет, глядь: Хлыст топает. Уверенно идет, словно всю жизнь здесь прожил…

— А как вы думаете, что он там делал?

— Наверное, в охране он был… Там же паши пленные торф добывали…

«Ловко они разведшколу под торфоразработки замаскировали, — думал Андрей, слушая неторопливый рассказ Смолягиной. — Что же, логично: место глухое…»

— А с паролем приходил кто к вам, Мария Степановна?

— Приходили, четыре раза.

— Что-нибудь передавали для Тимофея Прокопьевича?

— Нет. Как мне Тимоша сказал, так я и делала — направляла их к Груне Алферовой.

— Тимофей Прокопьевич часто у вас бывал?

— Только два раза… В первый раз за продуктами пришел, а второй… это уже после четвертого ходока, под самое утро слышу стук. У меня сердце захолонуло — Тимоша. Открываю, и точно. Он и полчаса не побыл, только сказал: «Если что важное случится или худо тебе будет, ищи меня у Груни, я ее предупредил… Больше ни к кому не ходи… Особливо к Ваське Дорохову, он лесничим работает, для фашистов дичь добывает». Я так и обмерла — Тимоша с Васькой шибко дружили. Он на нашей свадьбе сватом был, окаянный. Да… больше Тимошу я не видела. Пропал он…

Мария Степановна медленно подняла на Андрея взгляд. Тяжелый, скорбный взгляд русской женщины, не переставшей ждать и ничего не забывшей.

— Мария Степановна, а никто не приходил после последнего посещения Тимофея Прокопьевича?

— Никто… Хотя, постой… — она задумалась. — Как раз в ту пору я Костю нашла. Помню, всю ночь стрельба стояла страшная. То близко, то далече, а потом, к утру, откатилась. Я за хворостом поутру в лес подалась. Насобирала порядком и стала охапку связывать. Слышу, кто-то меня кличет, обернулась паренек. Оборванный весь, в крови, босой, а тогда уж лужи ледком прихватывало. Я так и ахнула. Кинулась к нему, хворостом его прикрыла и домой. Еле вечера дождалась. Перетащила к себе, помыла, перевязала кое-как. Потом сволокла его в подпол да и спрятала под старую солому… А утром фашисты по избам пошли. Обыскивают, в подполы лазят. Ну, думаю, конец пришел! Потом и до меня добрались. Входит Хлыст в дом. Поздоровался, присел на лавку, закурил и спрашивает: «Слышь, баба, никто к тебе ночью не заходил, не стучал?» Помотала я головой — от страха губы спекло. Прошел он по избе, перевернул все. В овин сходил, навоз и сено вилами истыкал. Ходит он, а я думаю: хоть бы в подпол не полез. Полез, паразит… Спустился на две ступеньки, посветил фонарем и смеется: «Хорошо тебя, бабонька, подчистили — даже картошки не оставили!» И верно, в подполе, окромя ошметков грязной соломы, ничего не было. «Ну, — думаю, — терпи, милый, терпи, не застони, родимый!» Не застонал, не шевельнулся, касатик… Ушел Хлыст ни с чем. Слышу, на крыльце говорит что-то немцам.