Девушка с хутора

— Слушайте дальше,—Федя развеселился. — Только я сказку начну сначала. Жил-был...

Он подождал, не скажет ли опять что-нибудь Мишка. Тот молчал. Федя улыбнулся...

... один старенький, старенький старичок. Была у него кошка. И вот эта кошка...

Мишка решительно поднялся.

— Что за интерес?—сказал он,-—Бубнит всякую чепуху, а вы уши, как горшки на плетне, развесили. Давайте или что-нибудь другое делать, или... мы с Гришкой уйдем.

— Вот какой ты,—остановила его Леля.—Чем тебе Федя мешает?

— А тем... Что, мы для того пришли? Чего ты его, Гришка,, сюда приволок?

— Кого это приволок?—добродушно засмеялся Федя.—Что я тебе—чувал с Головой? Приволок...

— В башке у тебя полова.

Федя посмотрел на Мишку и, видя что тот злится не на шутку, сказал:

— Не нравится, и дуй за ворота. Никто тебя не держит.

— Мы еще посмотрим, кому первому за ворота.

— Фу, а еще кавалеры,—съязвила Нюра.

— Идем, Гришка! — Мишка решительно пошел к калитке.

— Вот человек... Распалился... Куда ты? — окликнул его Федя.

Мишку душила злоба.

— Жаба ты рябая! — крикнул он и, хлопнув калиткой, ушел. Поднялся и Гриша:

— Я тоже домой. Поздно уже.

— И нам пора,—спохватилась Симочка.

Они стали прощаться. Вдруг где-то близко раздался выстрел и кто-то быстро пробежал по улице.

— Ой, что это?—испуганно прошептала Симочка.

Все долго стояли и слушали.

— Стреляли... — наконец, первым прервал молчание Гриша.— Федька, ты как думаешь: из нагана?

— А то из чего же?

— Теперь по ночам часто стреляют,—шопотом сказала Леля.

— Большевиков ловят,—пояснила Рая.—Я наверняка знаю, папа мне говорил.

Где-то неистово залаяли собаки, где-то протарахтела запоздавшая фура, и опять все стихло.

— Пошли, Федька, домой, — решительно сказал Гриша.

— И мы,—спохватилась Симочка.—Проводите нас.

— А сами не дойдете?—усмехнулась Нюра и пошла к калитке. Вслед за ней ушли и другие. Леля закрыла калитку на щеколду и, испугавшись темноты, побежала в комнаты.

VII

В станице все чаще и чаще стали собираться митинги, все горячее разгорались споры.

— Что же это такое?—кричал кровельщик Сазонов.—При царе нас в три дуги гнули, а царя сбросили, так в станице по-прежнему будет атаман сидеть? В России давно уже советская власть, а здесь что? Атаман да Иван Макарович? Что один, что дру-гой—сам себе царь, сам себе государь. При царе мы. перебивались с хлеба на квас, а без царя — с кваса на хлеб. За что ж кровь проливали? Где же она, та свобода?

Роптали и казаки. Не все, конечно, а кто победней. Дашин отец, например, часто говорил на митингах: «Званье-то наше казачье, а жизнь—собачья».

А как-то вылез на трибуну и сам Иван Макарович Садыло,. Он важно откашлялся, снял папаху, перекрестился, снова надвинул ее на бритую голову, солидно расправил бороду и начал:

— Браты-казаки!

Но не успел он начать свою речь, как в толпе уже поднялся шум.

— Да цыть вы!—грозили сторонники Ивана Макаровича,— что вы человеку говорить не даете? Чего рот зажимаете?

— Да хиба ж це человик? Це ж кулак. Кровосос!

— А ну, заткни себе глотку!

— Ишь! Позахватали себе все земли да еще под самой станицей, а нам за десять-двенадцать верст киселя хлебать. Что же это вам—старый режим? Что ж оно так и будет?

— Довольно! Наатаманствовались!

Иван Макарович бил себя в грудь кулаками:

— А вы что? В коммунию? Россейским кацапам продались? А может, за тридцать сребренников, как тот Иуда Искариот?

— А ну, геть с трибуны, чучело!

И так почти каждый день. Шум, крики, споры. Но вот утром по станице разнесся слух, будто в Темрюке сбросили атамана и избрали Совет и что отряды красных партизан быстро движутся на Екатеринодар. Станичники заволновались. Одних эта весть обрадовала, других встревожила.

В тот же вечер Иван Макарович зашел к отцу Лели.

— А!—обрадовался тот,—садись с нами ужинать. Будь гостем. Что нового?

Иван Макарович поздоровался со всеми. И Леле он протянул широкую красную руку. Присел. На его серой, тонкого сукна черкеске белели оправленные в серебро костяные гозыри. На поясе висел длинный, тоже оправленный в серебро, кинжал.

Принимая от атаманши тяжелый граненый стакан, до края наполненный черно-красным вином, Иван Макарович слегка наклонил свою гладко выбритую голову и сказал:

— Дай боже!

Сделал два-три глотка, облизал языком усы.

— Добре!—похвалил он вино и вздохнул.—А всех этих крикунов, что на базаре ораторствуют, трогать пока, так думаю я, Евсей Михайлович, боже избави, не следует, а на заметку взять— это дело другое. А там видно будет. Надеюсь на господа бога, что казачество до такого позора не допустит, чтобы у нас на Кубани всякая голытьба верховодила. Даст всевышний, когда мы постановлением станичного схода всех этих крикунов, горлодеров и бесштанников из станицы попросим честью. Скажем: «Вот вам, господа хорошие, бог, а вот порог».

— Ясно,—подтвердил атаман и повеселел.—Иначе и быть не должно,

И он рассказал о своей недавней поездке в Екатеринодар. Улыбка постепенно сходила с его лица. Нерадостные вести привез он с собой.

— На Кубани,—сказал он,—еще так-сяк, терпимо, а вог на Дону плохо. Атаман Каледин пустил себе пулю в лоб. Красные войска Сиверса под Ростовом.

— Это верно?—насторожился Иван Макарович.

— Похоже, что верно,—атаман нахмурился.—Но что ж? От Ростова до Екатеринодара не так-то близко. Хотя...

Он пристально посмотрел на Ивана Макаровича, тот поймал его взгляд и опять насторожился. Минуту оба молчали.

— Есть еще сведения,—понизив голос, сказал атаман и ближе придвинулся к гостю.—Только держи, Иван Макарович, язык за зубами. В Тихорецкой. Кавказской, Армавире тоже красные. Фронтовики. С турецкого фронта солдаты, ну и казаки есть, конечно.

— И казаки?—вздохнул Иван Макарович и, сжав кулак, постучал им по столу,-—Ничего, Евсей Михайлович, на Кубань мы не пустим большевиков, а с Кубани попросим не только тех, кто не носит казачьего- звания, но и кое-кого из казачков. Ведь есть и из нашего брата такие, что за мужиков и за их советскую власть распинаются. Есть. Евсей Михайлович, есть.

— Знаю. Осведомлен.

— С этих надо вдвойне спросить: и за смуту и за измену казачеству. И по божьему и по- человеческому закону.

— Вполне правильно. Подтверждаю.

— К примеру взять станичника Якова Безридного. Жил столько лет, был казак как казак, во всем подчинялся начальству, а сейчас ему советскую власть подай. В мозги ударило.

— Казак неимущий, вот и водится со всякой голытьбой.

— Но ведь казак! Казак он, я спрашиваю вас? Что ж с таким казаком делать?

— На фронте за измену разговор короткий.

— Вот именно, Евсей Михайлович, короткий. Расстреляют, и делу конец. За ваше здоровье! — он кивнул атаманше и, расправив темные, но уже с проседью усы, запрокинул голову и, не отрываясь, выпил до дна свой стакан.

— А у нас в школе тоже есть такие девочки, что за большевиков,—развязно сказала Леля.—Честное слово, папа.

— Перестань, — остановила ее атаманша.

— А почему, — упрямо спросила Леля, — а почему про Ольку Гнездюкову все говорят, что ее отец большевик? Почему?

— Этот сапожник у меня давно на примете, — подтвердил Иван Макарович,—Это, я вам скажу, гусь.

— А шьет он, чорт чумазый, ловко,—Атаман, зевнув, откинул полы черкески и посмотрел на свои новые сапоги.—А то я бы его из станицы уже давно проводил нагайкой.

— Да уж ты... Знаю я тебя, — атаманша только пожала пле-чами.—Давно надо было посадить его под замок.

— О-го-го! — громко засмеялся Иван Макарович. — Вот это так! Жинка атамана учит! Да этак вы Евсея Михайловича сразу в краску вгоните. А по такому случаю—позвольте за ваше здоровьице еще стаканчик.

Подняв стакан, Иван Макарович вдруг задумался. Наклонив набок голову, он сказал степенно:

— Дорогая Анастасия Семеновна, может я что и не так выражу вам, не прогневайтесь, но я вам замечу: нашим атаманом гордиться надо. Говорю от чистой совести: Евсей Михайлович у нас высоко держит казачью честь. А что касается плети—это от нас не уйдет. Я и все почтенные казаки в станице Евсея Михайловича всегда поддерживали. Поддержим и теперь. И нас он не забывал. Надеюсь, что и сейчас не забудет.