Газета

Выйдя из туалета, он не удержался и заглянул в прихожую. Разумеется, под дверью ничего не было. «Это ничего не значит, — подумал тем не менее Франджони. — Еще слишком рано». И тут же сердито одернул себя: «Рано или нет — без разницы! Я отписался! Никакой газеты не будет!»

Эта мысль, впрочем, заставила его задуматься, что же он будет читать теперь, чтобы заснуть — вновь сдаваться на милость таблеток решительно не хотелось. Томас вспомнил, что после смерти Марджори остался целый ворох дешевых книжек в ярких обложках, которые он так и не собрался выкинуть. Он приносил их ей в больницу, пока она еще могла читать и находила в этом способ отвлечься, и, разумеется, это были такие книжки, где не было ничего пугающего и гнетущего и заканчивалось все исключительно хорошо. Потом, когда все уже было кончено… Томас никогда не считал себя сентиментальным, но в тот момент ему казалось, что выбросить эти книжки (как и другие им подобные, которые Марджори покупала сама, когда еще была здорова) — это что-то вроде предательства памяти покойной жены. По крайней мере, если сделать это сразу. В то же время, и смотреть на них ему тогда было тяжело. Поэтому он ограничился тем, что упаковал их в картонную коробку и отволок в подвал. А потом просто забыл о них.

Теперь уже связанные с ними тяжелые ассоциации в прошлом, так что ничто не помещает их достать. Конечно, вряд ли это такое уж увлекательное чтение — но, в конце концов, оно ему нужно только в качестве снотворного.

Довольный, что его мысли приняли конструктивный характер, Франджони решил спуститься в подвал прямо сейчас.

Он знал, что многие в наше время оборудуют у себя в подвалах вполне полноценные комнаты с компьютерами и телевизорами — или, на худой конец, ставят там стиральную машину, — но подвал в доме Франджони оставался вполне классическим: темным и необитаемым местом последнего упокоения ненужных вещей, посещаемым лишь в тех редких случаях, когда они все-таки надобятся в мире живых. Томас открыл дверь в углу жилой комнаты (петли тоскливо заскрипели — сколько лет их не смазывали?), перекинул вверх два рычажка (один — свет на лестнице, второй — в самом подвале) и начал осторожно спускаться по крутым ступеням, держась рукой за перила. Он знал, как легко человек, особенно в его возрасте, может оступиться, свалиться вниз и сломать себе шею; в фильмах такое происходило постоянно. Чаще всего, впрочем, не без посторонней помощи — что упорно отказывались признать тупоумные полицейские. Сделав несколько шагов, Франджони невольно обернулся и с опаской взглянул наверх, словно ожидая увидеть там темный силуэт злоумышленника. Но там никого не было, и Томас, вновь выругав себя за глупые страхи, продолжил спуск.

Он благополучно добрался до самого низа и, сойдя с лестницы, принялся оглядываться по сторонам, пытаясь вспомнить, сколько — месяцев? лет? — он здесь не был и, главное, где та самая коробка с книгами. Ага, кажется, вот. Надо же было запихать ее в самый дальний угол… Обойдя уложенные друг на друга зимние покрышки (обраставшие пылью уже лет десять) и прислоненные к стене рыболовные снасти (отправленные в бессрочный отпуск примерно в то же время), Томас опустился на корточки перед коробкой и снял крышку.

В этот момент раздался щелчок, и свет погас.

Франджони вздрогнул так, словно его ударило током. Сердце забилось мелко и часто где-то ближе к горлу; в ногах разлилась слабость, и он едва не шлепнулся на задницу. Однако в следующий миг он все же взял себя в руки. «Просто перегорела лампочка, вот и все. Сколько лет ее уже не меняли…» Да, но если так — сзади должен просачиваться свет с лестницы. Не могли же две лампочки, даже одинаково старые, перегореть одновременно!

Меж тем вокруг была кромешная темнота. И в этой темноте что-то… было.

Томас не слышал никаких звуков и не ощущал дуновения воздуха. И тем не менее, это было ощущение, хорошо знакомое ему с детства. Если закрыть глаза и идти вперед, рано или поздно возникает нестерпимо сильное чувство, что надо остановиться. Что впереди препятствие. Открываешь глаза — ничего нет. Вот такое же чувство он испытывал и теперь. Он даже мог сказать, откуда оно исходит. Слева и чуть сзади.

Воображение, сказал себе Франджони. Просто воображение. Наверное, я заметил краем глаза какой-нибудь висящий на стене плащ, прежде чем погас свет, вот теперь и… А свет — это, конечно, просто бросок напряжения.

Надо взять книги и убираться отсюда. Поскорее.

Он сунул руки в коробку, почти уверенный, что сейчас что-нибудь схватит его и потащит вниз. Или вопьется зубами в его запястье.

Но ничего не произошло. Под пальцами были только глянцевые обложки. Он ухватил, не считая, несколько верхних книг из стопки и потянул их из коробки. Но это оказалось не так просто сделать. Какая-то сила держала их, не желая отпускать.

Это Марджори, мелькнула у него совершенно безумная мысль. Она не хочет отдавать мне книги. Это все, что у нее осталось… здесь.

Конечно, это был полный бред, уже хотя бы потому, что тело Марджори — точнее, то, что от него осталось семь лет спустя — покоилось вовсе не здесь, словно в каком-нибудь рассказе Эдгара По, а, как и положено, на кладбище Риверсайд в доброй миле отсюда. Почему-то в этот момент именно это соображение показалось Томасу убедительнее всех прочих.

А затем раздался отвратительный звук, словно рвалась гнилая плоть, и руки Франджони вместе с зажатыми в них книгами дернулись вверх, преодолев сопротивление. Ну конечно, с облегчением понял Томас. Просто обложки слиплись от долгого лежания в стопке.

Он тяжело выпрямился, чувствуя, что ноги все еще плохо держат его, и повернулся в сторону невидимой лестницы. Ощущение безмолвного чужого присутствия — теперь справа от него — однако, не проходило.

— Здесь никого нет, — сказал Франджони вслух. Голос прозвучал на удивление слабо и позорно «дал петуха» на последнем слове.

Тьма, разумеется, не ответила.

И тогда, выставив книги прямо перед собой, словно магический щит, Томас двинулся прямо туда, откуда исходило это чувство. Если там висит плащ — ну что ж, он будет рад в этом убедиться.

Что-то легко коснулось его лица.

Франджони отпрянул, с отвращением смахивая обеими руками с лица паутину. Он страдал арахнофобией всю свою жизнь, и рефлекс был сильнее разума. Выпущенные из рук книги попадали на пол, но Томас не обращал на это внимания, ибо почувствовал, как паук пробежал по его лицу, затем, сорвавшись с подбородка, упал на грудь и прошмыгнул за ворот халата. Франджони завертелся на месте, хлопая себя по плечам и груди; его нога за что-то зацепилась, и он полетел вперед и вбок, столь же отчетливо, сколь и беспомощно осознавая, что вот сейчас он сломает шейку бедра и останется лежать здесь, в темном и холодной подвале, не способный ни выбраться, ни позвать на помощь (кто услышит его крики отсюда?!), и будет лежать здесь несколько дней, пока не умрет, но крысы и насекомые не станут ждать так долго и примутся жрать его заживо… в его доме не было крыс, их благополучно извели еще сорок лет назад, но тут они, конечно же, учуют и прибегут… бог весть как, но они проберутся… и пауки затянут паутиной его рот и глаза…

Он действительно успел представить все это прежде, чем последовал удар. Удар о старые покрышки — не то чтобы совсем безболезненный, но слишком мягкий, чтобы воплотить в жизнь представившийся ему кошмар.

Охая и кряхтя, Франджони поднялся. Он потерял правой тапок, но не стал его искать — как не стал и пытаться подобрать разбросанные по полу книги. Медленно шаркая обутой и босой ногами, он ощупью двинулся в сторону лестницы, совершенно неуверенный в том, что сумеет ее отыскать — но, наконец, с безмерным облегчением ухватился дрожащей рукой за перила.

Но это был еще не конец. Теперь, когда он благополучно избежал перелома, его запросто может хватить инфаркт прямо на лестнице… судя по тому, как колотится его сердце, это более чем возможно… надо передохнуть и успокоиться… но разве можно успокоиться здесь?!