Газета

И Томас поплелся обратно в дом за резиновыми перчатками.

Когда он, наконец, закончил с уборкой, то вдруг почувствовал облегчение. Не просто обычное облегчение человека, разделавшегося с неприятной работой. Нет… это было облегчение человека, осознавшего, что он легко отделался. Томас вновь вспомнил, как звучал тот нечеловеческий голос… даже сейчас, при свете дня, от этого воспоминания пробирали мурашки. Все могло кончиться хуже, чем просто разбросанным мусором… намного хуже. Подсознательная уверенность в этом была столь же нелепой, как и в том, что заметка об убийствах не была вымыслом — и, однако, столь же твердой.

Ладно, сказал себе Франджони. Проехали и забыли.

Но забыть не получалось.

Когда он вновь вышел из дома, чтобы все-таки отправить письмо, то не остановился у ближайшего ящика, а дошагал до самой почты. Ему казалось, что письмо, брошенное в ящик прямо здесь, дойдет быстрее — хотя, наверное, это была чепуха, все письма из всех ящиков Барлингтона, скорее всего, сначала собирают в общую кучу и лишь потом сортируют по адресам… Почта располагалась рядом с автостанцией, куда раз в сутки приходил «Грейхаунд» из Нью-Йорка, и Франджони вспомнил, что там внутри, в крохотном зале ожидания, имеются две телефонные кабины, едва ли не последние в городе в эту эпоху всеобщих мобильников. Повинуясь внезапно возникшей идее, он вошел.

В зальчике, как и следовало ожидать, никого не было. Автобус уже ушел, и нового не будет до завтра. Томас еще помнил времена, когда был и второй рейс, вечерний, но его отменили еще при Клинтоне. Все портится и разрушается со временем, м-да.

Он направился в одну из кабинок, где лежала толстая растрепанная телефонная книга с засаленными краями страниц. Напряг память, вспоминая; описания расправ он запомнил даже слишком хорошо, а вот имена и фамилии как-то не очень. Терезита… это имя запомнилось ему хорошо, потому что очень уж нелепо сочеталась уменьшительная форма, подходящая для девочки, с возрастом носившей его старухи, а вот как была ее фамилия? что-то на «й», в два слога… «Йерре», да. Франджони принялся листать справочник, надеясь, что такого имени там не окажется.

Оно там оказалось. Судя по отсутствию других Йерре, Терезита жила одна… хотя, строго говоря, это не доказательство. Томас набрал номер, не очень представляя себе, что скажет, когда ему ответят. Может быть, просто повесит трубку, услышав вполне живой старушечий голос.

Из трубки потекли длинные гудки. На восьмом щелкнуло, но, едва Франджони открыл рот, он понял, что телефон переключился на голосовую почту. Стандартное предложение оставить сообщение, зачитанное голосом автомата — эта Йерре даже не потрудилась записать персональный текст для автоответчика.

Оставлять сообщение Томас, конечно, не стал. Вместо этого он, поднапрягшись, извлек из памяти еще два имени. У Гудрича тоже отозвался автоответчик — на сей раз бодрым мужским голосом, который, однако, звучал как-то глухо… «словно из чулана», неуместно подумалось Томасу. Эдн Болдуин оказалось целых две. У первой опять-таки никто не брал трубку. Зато по второму номеру Франджони, наконец, услышал старческое «Алло?»

— Эдна? — хрипло произнес он.

— Нет, я Эмили, — донеслось из трубки тоном «объясняю специально для дураков».

— Извините. А могу я поговорить с Эдной?

— Нет, — ответила Эмили, ничего не поясняя.

— Нет? — растерянно повторил Франджони, сбитый с толку этой лаконичностью. — А почему?

— Потому что бабушка умерла! — ответили ему, и по тому, как подвзвизгнул голос в конце, Томас, наконец, понял, что говорит вовсе не со старухой, а с маленькой девочкой — лет пяти, не больше. Но он понял и кое-что еще. Голос определенно не был плачущим или хотя бы расстроенным. Напротив — о смерти бабушки Эмили сообщила едва ли не с торжеством.

— Ее… убили? — выдавил из себя Франджони.

— Нет, она умерла в больнице! — известила девочка с прежней интонацией «специально для дураков».

«Эмили, кто звонит?»- послышалось в трубке издали, и затем этот новый голос — по-видимому, принадлежавший женщине лет тридцати — приблизился и сказал: «Алло?»

Томас повесил трубку.

Шагая домой под начавшим накрапывать дождем, он говорил себе, что все это ничего не значит. Если это действительно рекламная кампания, использующая имена реальных людей, то с этими людьми наверняка заключили договор. Возможно даже, по условиям этого договора они не должны отвечать на звонки. Хотя то, что по трем номерам никто не взял трубку, может быть и просто совпадением. А Эдна… во-первых, вполне возможно, это все-таки не та Эдна. А во-вторых, если даже и та, она умерла совсем не так.

Да. А Тони Комбопьяно и в самом деле улетел в Канзас проведать кузена, о котором никогда прежде не упоминал.

Франджони как раз проходил мимо дома Комбопьяно, и у него возникла столь же иррациональная, сколь и твердая уверенность, что за ним оттуда наблюдают. Он резко остановился и повернулся. Ни на крыльце, ни в окнах никого не было. Но Томас все-таки успел заметить — или ему показалось? — как в одном из окон второго этажа качнулась занавеска.

Насколько он помнил расположение комнат в доме соседа, это было окно детской. Некогда принадлежавшей Майклу, а теперь, очевидно, доставшейся его отпрыскам.

Ну и что, сердито сказал себе Франджони. Вот это-то уж точно совсем ничего не значит. Да и вообще, не верит же он в самом деле, что…

Зря я отправил это письмо, подумалось вдруг Томасу. Мы уже были в расчете: я нажаловался и отписался, мне нагадили на крыльце. На этом и надо было остановиться. Но я напросился на продолжение…

В очередной раз сказав себе, что все это чушь, он вошел в свой дом.

Позже, отправляясь спать после очередного вечера, проведенного в компании телевизора, Франджони уже не думал о газете и всех связанных с нею — или, возможно, лишь примерещившихся ему — странностях. Ну или почти не думал.

Однако проснулся он в эту ночь раньше обычного. Некоторое время он лежал в полной темноте, плохо понимая, кто он и где он, и чувствуя лишь одно: страх. Ощущение чего-то неизбежного и неумолимо приближающегося. Он весь словно превратился в холодную пустоту, заполненную этим страхом. Затем сознание нехотя вернулось на место. Франджони повернул голову и посмотрел на светящиеся цифры часов: 1:53. На этот раз его разбудил не мочевой пузырь, а это жуткое предчувствие. Чувство надвигающейся опасности, проникшее даже сквозь сон…

Или, может, пришедшее из сна? Может, ему просто приснился кошмар? Франджони попытался вспомнить, снилось ли ему что-нибудь, но безуспешно. Его словно выдернули из черного омута. Выдернули извне.

Еще какое-то время он боязливо вслушивался в темноту, но в доме было очень тихо. С улицы в этот час тоже не доносилось никаких звуков. Чувство сосущей тревоги не уходило. Томас зажег лампу на столике. Обычно ее неяркий свет казался ему уютным, но сейчас, казалось, лишь подчеркивал, а не разгонял мрак, заставляя предметы отбрасывать уродливо длинные тени и превращая спальню в какую-то зловещую пещеру; так что Томас нехотя встал и включил общий свет.

Теперь спальня вернулась к своему обычному прозаическому виду, и ровным счетом ничего пугающего или тревожащего в ней не было. Томас, все еще чувствуя слабость в ногах, набросил халат, подошел к двери, вновь прислушался, открыл и выглянул во тьму жилой комнаты; торопливо нашарив на стене выключатель, зажег свет и там. Опять ничего необычного. Чувствуя, что все равно уже не заснет, побрел-таки в туалет. Даже после семи лет жизни в полном одиночестве он всегда аккуратно закрывал за собой дверь при посещении этого места — но на сей раз оставил ее открытой; так ему было спокойнее.

Никто не потревожил его и теперь; в доме стояла все та же мертвая тишина… какая-то слишком уж плотная, подумалось вдруг Томасу. Обычно даже ночью нет-нет да проедет вдалеке какая-нибудь машина, или прошелестит ветер, или заурчит на кухне холодильник, или еще что… Звук спускаемой воды показался в этой тишине грохотом водопада. Томас даже вздрогнул, несмотря на то, что сам произвел этот шум.