Страница 16 из 196
В операционной теперь доктор фон Штюке и его помощники, братья Вигул и Зенон, работали каждый отдельно. Ну, вроде как помощники насмотрелись, как работает доктор, теперь могут повторить сами. Каждый сам по себе стал хирургом. И значит, одновременно оперировали сразу троих. А в помощь им выделили других братьев из числа крестоносцев, которые поздоровее. Теперь жуткие крики из операционной не прекращались вообще ни на секунду.
Лежачие больные, которым сделали операцию, заняли уже ещё четыре здоровенные палаты, и всё прибывали и прибывали; даже умерших и безнадёжных стало столько, что пришлось выделить ещё помещение. И это всего за сутки!
Сказать честно, за эти сутки я забыла, что такое милосердие. Мне попросту некогда было этим заниматься. Я рычала на легкораненых, чуть не швыряла несчастных на их ложа из соломы, и грозно покрикивала на тех, кто стонал особенно громко. Не потому, что я разом очерствела душой, вовсе нет! Мне положительно не хватало времени! Я буквально задыхалась от напряжения. Сегодня всё приходилось делать бегом.
Даже не счесть, сколько я сегодня вынесла из операционной корзинок! А крови текло, просто реки! Но доктор фон Штюке требовал, чтобы после каждой операции я мыла операционный стол чистой водой. Ага! Чистую воду ещё принести надо! И даже с полными вёдрами воды приходилось не ходить, а бегать. Я же говорю: жуть.
Я даже, чуть не пропустила удар колокола, созывавшего всех к обедне. Во, доработалась! Хорошо, что заглянула в операционную мать Жанна и поторопила меня. Иначе, могла и опоздать! Но, святую обедню, разумеется, никто не пропустил. Все, и хирурги, и мы, сёстры милосердия, и те раненые, которые могли хоть как-то добраться до церкви, все туда пришли. Смиренно и трепетно отслушали литургию. И сразу же вернулись к делам. Опять резать руки-ноги и разносить раненых по палатам.
И опять доктор фон Штюке после каждой операции тщательно мыл руки от крови и требовал того же от других. Как он сказал, чтобы в окровавленных руках хирурга ланцет не скользил[1] вкривь и вкось.
Я честно бегала с чистой водой и корзинкой, с отхожим ведром и мокрыми тряпками, носила раненым воду и небольшие горшочки с едой, кормила с ложечки куриным бульоном тех, кого доктор разрешил и грозно цыкала на голодные взгляды остальных, оттирала пот пациентам и кровавые потёки на операционном столе, и конечно, не забывала смачивать губы тому, вчерашнему «ангелу». Я же обещала?
И только сейчас, когда доктор фон Штюке предложил присесть, только сейчас поняла: я и в самом деле утомилась до изнеможения. Аж взгляд затуманился. Не упасть бы… Господи, дай мне сил! Не для себя прошу, Господи! Уф-ф-ф… уф-ф-ф…
Перед глазами качалась белёсая пелена тумана, а во рту таял противный вкус меди. Хотелось вспомнить о чём-то важном, подумать о нужном и неотложном, но малейшее напряжение сознания вызывало ужасную боль в голове и в белёсой пелене начинали плясать багровые всполохи. Ужасное состояние. Я моргнул, пытаясь прогнать туман, и в голове, в ответ, словно огненным бичом хлестнули. Я даже застонать не сумел. Только расширил ноздри и потянул в себя порцию прохладного воздуха. Ах, каким вкусным, каким ароматным он мне показался! Ещё, ещё вдох! Ах, хорошо! А теперь осторожно, бережно, попытаться ещё раз моргнуть. Да, страшно. Если опять всё в голове вспыхнет. А вдруг, нет? Значит, надо попытаться. Медленно и не спеша. Вот так: за-а-а-акрыва-а-аем веки… открыва-а-а-аем веки. Получилось! Нет, честно, получилось! Не сказать, что видеть я стал намного лучше, но во-первых, в тумане стали проступать какие-то тени, а во-вторых, в голове не бабахнуло. Значит? Значит, ещё пару вздохов через ноздри и ещё раз моргнуть!
Ну, вот. Тени постепенно начали складываться в картинку. Какую? Ой, нет! Я не буду думать об этом! Я вообще не буду думать! Это, оказывается, так больно! Я буду просто смотреть на то, что у меня перед глазами, а думать об этом не буду. А что у меня перед глазами? Белый потолок. Странно. О чём таком я мог подумать, глядя на белый потолок, что у меня голову ломит? Нет-нет! И сейчас не буду думать! Буду просто глядеть. Это же так просто: глядеть на белый потолок и ни о чём не думать.
А это что такое скрежещет? М-м-м… что же это такое? Я знаю, что это имеет своё название, но не могу вспомнить, какое именно. А это надо вспоминать? Хм-м… не уверен. Разве что, это воспоминание может навести меня на то, главное, о чём я должен был вспомнить, да забыл? Так что же это скрежещет?
О! Это звуки! Вот как это называется! Я слышу звуки! А до этого не слышал… Странно, правда? Вот, опять новое понятие! «Странно». Что такого может быть «странно»? И ещё это «странно» напоминает слово «странник». Почему бы? Наверное, потому, что странники видят много таких чудес, которых не видят другие, не странствующие. Поэтому их чудесные, удивительные, фантастические рассказы о чудных и неслыханных делах, и кажутся окружающим невероятными. В общем, то, что рассказывает странник — то и странно. Правильно я рассудил? Может быть, может быть…
А почему я вообще про странников начал размышлять? Я чувствую, что здесь кроется часть ответа на главный вопрос. И пусть главного вопроса я ещё не могу даже сформулировать, но часть ответа уже нащупал. Странник… Может, это я — странник? Откуда? Куда? Зачем?
Ну, вот. Каждый ответ приносит новые вопросы. И один ответ несёт несколько вопросов. Но так нечестно! Тогда вопросы-ответы будут множиться, пока у меня голова не взорвётся! А мне кажется, что главный вопрос всё же один. И ответ на него один. Откуда я это знаю? А я и не знаю. Я так чувствую.
Потолок мне надоел. Он какой-то однообразный. Не интересный. Я хочу видеть что-то ещё, кроме белого потолка. Вот только — что? И как это сделать?
Оп-па! А почему потолок пополз куда-то вбок?! Минутку! Я знаю ответ! Только вспомнить, как это называется! А называется это… это называется… хм… называется это… а! это называется скосить глаза! У меня непроизвольно это получилось. Но, получилось? А если сделать нарочно? Скосить глаза туда-сюда? Вдруг получится?
О-о-у!!! Сколько новой информации! И я не могу её определить. Я не могу её назвать, а значит, не могу разобраться в ней. И это отдаётся в мозгу тупым пульсированием.
Ладно, давайте постепенно, по порядку. Это? Да, это! Что это? Откуда-то издалека приходит в голову подсказка: окно. Ладно, пусть будет окно. Назовём это так. Тогда вопрос, где это окно? М-м-м… на ум приходит странное слово: стена. Но, что оно означает? А? А-а-а! Это то, что не потолок! Запомним: мир делится на потолок и не потолок. На потолок и стену. А в стене бывает окно. Уф-ф-ф!..
Как хорошо быть умным! Я чувствую приятный душевный подъём от своих знаний. Но, одновременно, это ещё очень утомительно. Вроде бы только скосил глаза влево-вправо, а уже так устал, так устал!
Тогда минутка отдыха, опять пялясь в белую немоту потолка и начнём всё по-новой.
Ещё через пять минут я открыл много занимательных вещей. Во-первых, оказалось, что мир гораздо больше, чем потолок и стена. По крайней мере, вдвое больше. Даже не знаю, радоваться этому или нет. В том, маленьком мире, было довольно уютно, а как представишь, что мир велик — бр-р-р!.. Зато в подросшем мире интереснее! И расцвечен он гораздо ярче, чем просто белый потолок. Это, значит, раз!
Во-вторых, обнаружилось, что я — это не просто мысли, не просто поток сознания. Я — это ещё и тело. То самое, которое может скосить глаза. Обнаружилось это случайно. Просто, прорезалось очередное чувство. Помните? Сперва зрение, потом слух, теперь ещё и осязание. Я почувствовал, как страшно болит и ноет моё тело. Любопытное ощущение! Это, пока я не понял, что оно моё. Что болит именно у меня. А когда понял, то очень расстроился. Ну, почему мне так не повезло?! Почему мне досталось такое больное тело?!
Мелкими иголочками начало покалывать кончики пальцев (у меня есть пальцы?), потом отчаянно зачесались икры ног (о-у-у? у меня ещё есть ноги? как, оказывается, я велик!), потом я почувствовал тяжесть в груди, словно задыхаюсь. И мне срочно захотелось скинуть с груди эту тяжесть. Я зашевелился и, с трудом, порекатился набок. Тяжесть не исчезла. Тогда я героически напрягся и, изнемогая от напряжения, перекатился вниз животом (кстати! у меня ещё есть живот! надо запомнить!). Но тяжесть опять не ушла. Она как будто сидела внутри, притаившись, словно натянутый для охоты самострел. Вроде бы идёшь, ничего такого не видишь, не ощущаешь. Но горе тебе, если наступишь на обычную с виду ветку! Короткий свист — и в груди у тебя уже торчит стрела, по самое оперение! (о! как много я, оказывается, знаю! не иначе — великий мудрец!). Вот так и тяжесть в груди: пока просто сидит, даже не слишком мешает, но, как самострел, в любой момент может внезапно полоснуть острой болью!