Страница 34 из 200
Даже выступая 30 марта на важном заседании городского СНК, обсуждавшего сугубо хозяйственные вопросы — доклад Лашевича о размере запаса хлеба, Молотова — о необходимости немедленно провести учет сырья, чтобы снабжать им только оборонные предприятия, Зиновьев продолжал говорить об ином. О международном положении, ближайших перспективах революции в Германии и Австрии.
Правда, с каждым таким выступлением Зиновьева росла и его популярность. А вместе с нею он поднимался по ступенькам иерархической лестницы. 8 марта 1918 года его утвердили секретарем Петроградского бюро ЦК РСДРП(б). 20 марта — секретарем комитета Северной области, структуры чисто партийной. Затем присоединили к этой должности и должность сугубо советскую. С созданием 26 апреля территориально-административной единицы, Союза коммун Северной области, охватывавшего пять губерний: Петроградскую, Псковскую, Новгородскую, Олонецкую и Архангельскую, получившего собственный СНК с председателем Г. Е. Зиновьевым.
Новые совмещенные должности оказались весьма ответственными. Григорий Евсеевич отныне должен был отвечать за положение на огромной территории. Заботиться о ее безопасности, о снабжении ее населения продовольствием и топливом, о продолжении работы ее предприятий, бесперебойном движении на железных дорогах. Еще — если и не ликвидировать эпидемию холеры, то хотя бы снизить ее. Любой ценой постоянно доставлять в Петроград хлеб, летом позаботиться о создании запаса овощей, помочь преподавателям Политехнического института наладить выпуск сахарина, заменявшего отсутствующий сахар...
Пока же Петроград медленно умирал, безлюдел. Аристократы и крупная буржуазия давно покинула его. Кто эмигрировал через Финляндию, кто подался на юг, в Киев, Харьков, Ростов, где было тепло и полно белого хлеба, продаваемого без карточек. В конце весны настала очередь пролетариата. Одни записывались в Красную армию и уезжали на фронт, другие, после закрытия их заводов, возвращались в родные деревни, где было проще, легче прокормиться. А многие из оставшихся на рабочем месте устраивали забастовки, протестуя против все возраставших трудностей.
Но у Зиновьева оставалась лишь одна возможность сопротивляться всему этому — выступать. Выступать на заседаниях, на митингах, на предприятиях. Выступать в самом Петрограде, в окрестных уездных городах, в селах. Нужна ли была такая бурная деятельность Григория Евсеевича? Несомненно. Ведь как еще он мог агитировать, уговаривать, призывать, даже умолять тех, к кому обращался с просьбой потерпеть еще? Радио не было, газет неграмотные не читали, вот и оставалось только живое слово. Слово, которое должно было увлечь, повести за собой. И сломить сопротивление и противников советской власти, и недовольных отсутствием ее достижений.
Даже год спустя положение не менялось к лучшему. И Зиновьеву вновь и вновь приходилось выступать. Растолковывать то, что ему самому казалось азбучной истиной. Вот, к примеру, что он говорил 13 марта 1919 года на многотысячном митинге в Народном доме (Петроградская сторона, Александровский парк), собравшемся, чтобы послушать Ленина, приехавшего в город на Неве на похороны М. Т. Елизарова, мужа сестры, М. И. Ульяновой.
Зиновьев выступил после Владимира Ильича и попытался, как и Ленин, объяснить продолжавшее ухудшаться положение в старой столице. Признал: «Так как у нас голод, приходится переживать самые тяжелые времена. Питер находится в самом трудном положении во всей России». И попытался объяснить причину того: «Три недели назад... финские белогвардейцы угрожали нам... Эстонская белая гвардия в нескольких десятках верст от Петрограда стоит и наша Красная армия и питерские рабочие дерутся как львы, чтобы отбросить этих негодяев от нас. И когда город находится в таком положении, находятся партии, которые называются социалистическими, революционными, да еще левыми, и пытаются внести разлад, вызвать дезорганизацию, вызвать какие бы то ни было стачки».
Итак, виноваты левые эсеры, влияющие на питерских рабочих, призывая их бастовать.
Понятно, что без примеров обойтись было нельзя, и Григорий Евсеевич помянул Путиловский завод, на котором левые эсеры «пытаются... поднять бузу» — начать забастовку. Упомянул и «маленькие группы самозванцев», заявлявших, «будто бы от всего Путиловского завода, будто бы весь Путиловский завод стоит против советской власти, предлагает забастовку и готовится к выступлению».
Но так и не назвав число бастовавших, Зиновьев попытался объяснить, есть ли для них основание, и признал — да, есть. «Теперь, — продолжил он речь, — вопросы демобилизации промышленности, транспорта, все вопросы жизни и смерти для рабочих решаются рабочими. Конечно, иногда решаются ошибочно. Мы не застрахованы от ошибок. Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Решаются, быть может, плохо, потому что мы разорены, мы нищи, но решаются рабочими. Вот почему самые голодные работницы в самый отчаянный момент своей жизни могут ругнуть крепким словом свое собственное правительство — от этого беды не будет, мы не институтки. Но когда говорят: начнем стачки, когда призывы к каким-либо действиям, то в момент самого отчаянного голода эта работница пошлет ко всем чертям того господина, который это предложит, и будет на него смотреть, и справедливо смотреть, как на белогвардейца».
А завершил же Зиновьев речь, сославшись на находившегося рядом Владимира Ильича; «Ленин первым бы был в числе забастовщиков, если бы благодаря этому можно было бы хоть на один золотник (4, 26 г — Ю. Ж. ) увеличить количество хлеба. Но дело в том, что... увеличить можно не стачкой, а тем, чтобы было большее количество вагонов и паровозов»111.
Да, не благодаря победе мировой революции, а всего лишь восстановлением народного хозяйства.
С весны по осень 1918 года главными заботами для Зиновьева оставались борьба с голодом, эпидемиями тифа и холеры, проведение мобилизации в Красную армию. Более чем достаточно. И все же в июне к ним добавилась еще одна проблема, не менее серьезная — антисоветский террор. Вполне возможно — эсеровский. Уж слишком давно был знаком стране их такой метод политической борьбы.
20 июня автомобиль, на котором комиссар по делам печати, агитации и пропаганды В. Володарский направлялся на очередной митинг, внезапно остановился неподалеку от фарфорового завода — кончился бензин. Володарский вышел из машины и пошел к находившемуся неподалеку зданию райсовета.
И тогда к нему подбежал неизвестный. Несколькими выстрелами убил комиссара и, бросив бомбу, скрылся.
Убийство явно спонтанное, почему раскрыть его так и не удалось. Тем не менее в городе начались стихийные митинги, на которых собравшиеся требовали дать им право самим, без суда и следствия, расправляться со всеми, кого они посчитают «буржуями». Зиновьев и все остальные партийные руководители Петрограда решительно воспротивились самосуду. И вскоре за то получили от Ленина нагоняй.
«В Питере, — писал Владимир Ильич, —рабочие хотят ответить на убийство Володарского массовым террором, а вы (не вы лично, а питерские чекисты) удержали. Протестую решительно. Мы компрометируем себя, грозя даже в резолюциях Совдепа массовым террором, а когда (доходит) до дела, тормозим революционную инициативу масс, вполне правильную.
Это невозможно! Террористы будут считать нас тряпками. Время архивоенное. Надо поощрять энергию и массовость террора против контрреволюционеров, и особенно в Питере, пример коего решает»112.
Зиновьев не внял прямому, четкому указанию. И зря.
В ночь с 26 на 27 августа в гостиницу «Астория», в которой с весны жил Григорий Евсеевич с женой 3. Лилиной, уже ставшей комиссаром социального призрения Северной области, и сыном-подростком, явился неизвестный и потребовал срочно вызвать к нему Зиновьева. Мол, у него крайне важное, неотложное дело. Когда Григорий Евсеевич спустился в вестибюль, странный посетитель, так и не назвавший себя, попытался застрелить Зиновьева. Охрана предотвратила убийство, но задержать террориста не смогла.