Страница 185 из 200
Да, два месяца спустя после окончания процесса «Бюллетень оппозиции» подтвердил две встречи Л. Л. Седова с побывавшими в Берлине советскими гражданами. О том упомянул Вышинский, но исказив суть происшедшего. Седов увиделся с И. Н. Смирновым в июле 1931 года — чисто случайно в огромном универмаге «Ка Де Ве» на Курфюстендамм, ограничившись обменом общими в таком случае фразами. И с Э. С. Гольдманом весной 1932 года — преднамеренно, так как последний привез для Троцкого от его сторонников в Москве информационное письмо «Хозяйственное положение Советского Союза»761, практически сразу же опубликованное — в октябре того же года — в «Бюллетене оппозиции» № 31.
Что же касается пресловутой директивы Троцкого, якобы потребовавшего создания центра, то ее так и не привезли в Москву. Ни Гольдман — из Берлина, спрятав в чемодане, ни сестра Дрейцера — из Варшавы, в виде тайнописи на странице немецкого журнала. В противном случае ее, по словам Вышинского, «приобщенную к делу в качестве вещественного доказательства», обвинение непременно предъявило бы суду.
И все же имелось в деле о создании центра более значительная, более важная нестыковка. Точнее, ответ на вопрос: а нужно ли было бывшим оппозиционерам создавать подпольную организацию всего лишь из-за разногласий со Сталиным о темпах коллективизации? Нужно ли было добиваться таким образом в конце пятилетки резкого снижения темпов, если они же за десять лет до того еще сильнее настаивали на непрерывном возрастании этих темпов?
Вряд ли.
Следовательно, любые обвинения в создании нелегального объединения троцкистов и зиновьевцев, любые обвинения в участии в нем следует признать явной фальсификацией. Фантазией, сначала порожденной руководством НКВД — Ягодой, Аграновым, Молчановым, Люшковым, иными, а также курировавшим их работу Ежовым, а затем ставшей реальностью после того, как им удалось убедить Сталина в своей правоте, обоснованности возбуждения дела. Сталина, в самом начале расследования высказавшего сомнение в его серьезности. Написавшего по поводу первых протоколов допросов Дрейцера и Пикеля — «Не смешно ли? ».
Следующее обвинение — в «подготовке, организации и совершении убийства» Кирова. Единственного факта, ни у кого не вызывавшего и тени сомнения.
Сегодня, когда мы располагаем неоспоримыми данными обо всех обстоятельствах трагического выстрела в Смольном, когда знаем все о Николаеве - убийце-одиночке, не связанном со своими бывшими товарищами по работе в комсомоле, да к тому же психически неуравновешенном человеке, любую — и моральную, и уголовную — причастность Зиновьева, впрочем, как и любого другого обвиняемого на процессе, следует решительно отвергнуть. Отвергнуть, несмотря на признание не только в августе 1936 года, но и в январе 1935-го.
Также следует категорически отринуть и третье, последнее обвинение — в подготовке террористических актов против руководителей партии и правительства. И здесь необходимо, прежде всего, обратить внимание на более чем странное несовпадение при перечислении фамилий тех, на кого готовились покушения.
Зиновьев назвал только двух — Сталина и Ворошилова, что вполне объяснимо.
И. В. Сталин — генсек, объект постоянной враждебной критики со стороны оппозиции на протяжении десяти лет. Создатель и пропагандист теории построения социализма в одной стране, инициатор вступления СССР в Лигу наций, перехода партий Коминтерна к участию в народных фронтах, один из соавторов новой конституции. Словом, олицетворение всего того, против чего открыто выступали и троцкисты, и зиновьевцы.
К. Е. Ворошилов — член ПБ, нарком обороны. Ненавидимый Троцким еще со времен гражданской войны. Занявший — но после непродолжительного пребывания Фрунзе — тот самый пост наркома по военным и морским делам, который прославил Льва Давидовича, сделал его в глазах не только страны, но и всего мира вождем, олицетворением Красной армии, угрожавшей капиталистическим странам революционной войной.
Уже поэтому имена Сталина и Ворошилова не могли вызвать ни удивления, ни сомнения. Но далее началось маловразумительное. Сначала Вышинский без каких-либо пояснений добавил к потенциальным жертвам еще троих.
Л. М. Кагановича. Секретаря ЦК, фактического заместителя Сталина по партии, человека, о котором в то время ходили упорные слухи как о самом возможном преемнике якобы тяжело больного генсека.
Г. К. Орджоникидзе. Не потому ли, что он в 1926-1930 годах возглавлял ту самую ЦКК, которая не только боролась не щадя правды с любым проявлением оппозиционности и фракционности, но и передавала начатые ею расследования в руки ОГПУ. Руководил сначала ВСНХ, а затем выделившимся из него наркоматом тяжелой промышленности, всеми силами помогая Сталину вывести страну из страшного кризиса.
А. А. Жданова. Заменившего в Ленинграде Кирова, ставшего ближайшим соратником генсека, разрабатывая вместе с ним те самые политические реформы, которые все дальше и дальше уводили Советский Союз, ВКП(б) и Коминтерн от признанной ими утопической мировой революции.
Не довольствуясь сказанным, Вышинский буквально на ходу, выступая на процессе с обвинительной речью, неожиданно расширил список тех, кто якобы должен был пасть от рук террористов. Включил в него, и снова без объяснения, доказательств, еще двоих. С. В. Косиора — с 1928 года генерального секретаря ЦК компартии Украины, и П. П. Постышева — «всего лишь» первого секретаря Киевского обкома и горкома. Повторил то, что предлагал еще до начала процесса Ежов — так расширить список возможных жертв троцкистско-зиновьевских террористов, чтобы хоть как-то подтвердить наличие «заговора» и готовившегося переворота.
Так что же можно было предъявить Зиновьеву, другим подсудимым как обвинения, подкрепленные полученными в ходе следствия уликами? Пожалуй, ничего.
2.
Очень трудно осознавать, что жить осталось если и не несколько минут или часов, то все же лишь день-два. Еще труднее предельно честно — не для других, нет, для себя оценить свою жизнь со всеми ее взлетами и падениями, достижениями и ошибками, подчас тяжелейшими. И не только признать без исключений все, что было, но и прилюдно поведать о том.
У Зиновьева, чтобы в последний раз сделать выбор, оставались сутки: между речью Вышинского 22 августа и своим последним словом, которое предстояло произнести 23 августа. Всего двадцать четыре часа. И очень мало, и очень много.
Казалось бы, после отказа от защитника Зиновьеву следовало раскритиковать подтасовки, несовпадения, противоречия обвинения. Попытаться доказать если и не полную, то хотя бы частичную свою невиновность. Но такая речь выглядела бы очередной уверткой. Мелким унижением, к которому он постоянно прибегал последние восемь лет. Прибегал, давая показания в ЦКК, на допросах в НКВД, на суде в Ленинграде и Москве. Обращаясь с письмами в ЦК, к Сталину, Орджоникидзе, Е. М. Ярославскому. Словом, идти по давно проторенному пути.
Зиновьев отказался от того. Зная, что на этот раз ни снисхождения, ни пощады уже не будет, что он получил возможность выступить с действительно последним в своей жизни словом, решил больше не вилять, не искать оправдания. И хотя бы теперь снова стать прежним — истинным большевиком. Тем, с которым дружил Ленин — его путеводная звезда. А потому напоследок говорить не о своих заслугах, а о грехопадениях. Тех, которые в конце концов и разделили его с партией.
Но все же, приняв правила игры, не им придуманные, Зиновьев начал с необходимого раскаяния. С признания вины по всем пунктам обвинения.
«Я, — заговорил Григорий Евсеевич привычно, — раньше всего хочу повторить, как я уже сделал на допросе, что я признаю себя целиком и безусловно виновным в том, что был одним из главнейших, а если исключить Троцкого, то главным организатором троцкистско-зиновьевского блока и его центра, организовавшегося в 1932 году на террористической основе и поставившего себе целью убийство Сталина, Ворошилова, Кирова (! ) и ряда других руководителей партии и правительства.