Страница 182 из 200
Как бы мимоходом Рейнгольд попытался бросить тень на «правых», пересказав старые, давно ходившие слухи об их намерениях. Мол, Бухарин и Томский еще в 1928-1939 годах прямо заявили, что они не сделают той ошибки, которую сделали Зиновьев, Каменев и Троцкий. То есть они не дадут выгнать себя из ЦК, потому что они считают эту позицию важной для себя и будут ее использовать до конца. «Этим самым, — пояснил Рейнгольд, — Бухарин и Томский показали, что они, находясь внутри ЦК, намерены продолжать борьбу против партии».
Но самое важное для процесса Рейнгольд приберег напоследок. Поведал о деталях подготовки покушения на Сталина. Правда, о таких деталях, которые давно являлись секретом Полишинеля.
«Первое покушение на Сталина, — рассказал Рейнгольд, — было подготовлено в середине лета 1934 года. Местом покушения должно было быть Можайское шоссе (ошибка человека, явно не знающего этот район столицы: не все шоссе, а лишь его начало — Ю. Ж. )... Были установлены наиболее вероятные дни и часы проезда машины Сталина (на только что построенную “Ближнюю дачу”, куда генсек перебрался из Кремля именно в те месяцы — Ю. Ж. ).
Мне было известно, что это покушение окончилось неудачно, потому что террористы, которые были поставлены на участке Дорогомиловского шоссе (опять ошибка: такого шоссе не было, а была Дорогомиловская улица — Ю. Ж. ), где была трамвайная остановка и машина Сталина должна была замедлить ход, боевики-террористы побоялись и ушли, не выполнив задания... Было предложено остановить машину одним выстрелом и еще одним выстрелом покончить со Сталиным».
Рейнольд так и не сообщил, было ли оружие у террористов, не назвал их фамилий. Зато поведал, что имелся и еще один план покушения на генсека.
«За Сталиным, — показал он, — было наблюдение не только по Можайскому шоссе. Мне известно от Гордина и Гошейнина, что в Кремле была группа, которая была связана с троцкистско-зиновьевской организацией, которая следила за Сталиным. Эта группа, тщательно законспирированная, вела свои нити, как мне говорили Гордин и Гошейнин, к Каменеву. Жена брата Каменева, Розенфельд работала в Кремле и поддерживала сношения с группой террористов, фамилии которых мне неизвестны».
Второй вариант покушения Вышинский проигнорировал, так как он был всего лишь пересказом слухов о «Кремлевском деле» более чем полуторагодовой давности. Давно раскрытом и завершившимся судом. Зато первым заинтересовался.
«Вышинский: В первом случае вы участвовали лично. Кто еще имел отношение?
Розенгольц: Бакаев, Евдокимов, Шаров, группа Дрейцера, Хрусталев. Боевики-террористы — Серегин и Радин»755.
Но только в конце первого дня процесса Вышинскому удалось добиться большей ясности. И уточнить недоговоренность в показаниях Мрачковского о письме-директиве Троцкого, и исправить ошибки в сказанном Рейнгольдом о подготовке покушения на Сталина.
Сначала помог Дрейцер, рассказавший чисто шпионскую историю о том, как он поступил с немецким киножурналом, привезенным ему в октябре 1934 года сестрой из Польши. «Я его, — объяснил Дрейцер, — страница за страницей над свечкой осторожно проявил и на одной из последних страниц, в промежутке между объявлениями, оказалось письмо. Я его проявил. Это был небольшой, примерно 10 на 12 сантиметров, (текст), в котором было написано то, что было зачитано в обвинительном заключении».
На сразу же поставленный Вышинским вопрос, где же это письмо, Мрачковский с готовностью ответил: «Я его сжег»756. Так стала понятной судьба единственной улики, которая могла бы подкрепить все обвинения.
О подготовке покушения на Сталина детально, без ошибок сообщил Бакаев. Видимо, достаточно хорошо помнивший о своей работе председателем петроградской ЧК в 1919-1920 годах, а впоследствии уполномоченным ЧК по Юго-Восточному краю. Сообщил историю, слишком напоминавшую подробности убийства Франца Фердинанда в Сараево 28 июня 1914 года (и повторенные членами ОАС в 1961-1962 годах при многократных попытках убить генерала де Голля).
Оказалось, сначала он вместе с Файвиловичем проехал по маршруту, которым следовала обычно машина Сталина: «Арбат, Дорогомиловская улица, Можайское шоссе. Проехали по этому маршруту и ничего подходящего не нашли.
Возвратившись, я доложил Зиновьеву о результатах нашей поездки, и Зиновьев сказал, что нужно усиленно заняться слежкой у Центрального комитета для того, чтобы убить Сталина».
Однако Бакаев все же вернулся к первоначальному варианту. «Розенгольц, — продолжил Бакаев показания, — мне сообщил, что им (ему и Дрейцеру — Ю. Ж. ) удалось совершенно точно установить не только дни, но и часы проезда Сталина за город. Обычно это происходило накануне выходного дня, были названы часы. Время, говорил Рейнгольд, теперь не ждет. Есть люди, которые горят желанием стрелять в Сталина. Надо, говорит, это сделать завтра.
Когда мы подъехали к этому месту — около моста возле Дорогомиловской улицы, он мне назвал стрелка — Радина... Я его видел только раз. Он, говорит Розенгольц, придет не один, а вместе с Файвиловичем и со своими ребятами. Надо завтра же выехать с ними. Я согласился.
На следующий день после обеда действительно приехал ко мне Радин и говорит: собирайтесь, Иван Петрович, поедем. Выходим. Смотрю: в машине Файвилович и еще один совершенно незнакомый мне человек, о котором Радин сказал, что это абсолютно свой человек и примет вместе с ним, Радиным, участие в выполнении террористического акта над Сталиным. Файвиловича, говорит, мы должны будем высадить на Дорогомиловской улице для того, чтобы он нам просигнализировал время прохода в этом месте машины Сталина, а нас, говорит, всех высадят возле моста, машину поставим в переулке, там вы ее и ждите. Хорошо, говорю.
Высадили Файвиловича, где указал Радин. Поехали дальше. Через некоторое время догоняет нас машина, в которой сидело человек шесть молодых людей, одетых в военные гимнастерки. Взволновавшийся Радин говорит, что это охрана Сталина, что она нас заметила, что надо отставить наше предприятие. Эта машина с охраной, сам не знаю, кто там был, обогнала нас, причем сидевшие в машине внимательно рассматривали нас.
Я сказал, чтобы поворачивать нашу машину обратно, и мы вернулись. По дороге просигналили Файвиловичу, чтобы он снимался, садился в трамвай и уезжал, а сами поехали на квартиру Рейнгольда, как условились накануне, что мы вне зависимости от результатов выезда для совершения террористического акта заедем на квартиру Рейнгольда и скажем ему. Там был, кроме Рейнгольда, и Дрейцер. Мы рассказали ему.
Председатель: Все участники были вооружены?
Бакаев: Да, револьверами»757.
3.
К концу второго дня процесса обвинение успело добиться всего, чего хотело. Получило «неоспоримые» — то есть основанные лишь на показаниях подсудимых, которые могли быть оспорены — свидетельства и существования центра заговорщиков, и его террористической устремленности, и подготовки военного мятежа, и — самое важное! — разработки планов покушения на Сталина. Все это подтвердили как троцкисты — Мрачковский, Тер-Ваганян, так и зиновьевцы — Рейнгольд, Дрейцер, Пикель, Бакаев, Евдокимов, Каменев. Категорически отверг все обвинения только Смирнов, но его твердая позиция максимально оттенила, подчеркнула вроде бы чистосердечные признания остальных обвиняемых, расходившихся лишь в деталях.
Вот тогда-то на авансцену допустили главного подсудимого, Зиновьева. До тех пор просто подтверждавшего все показания. Можно было ожидать, что Григорий Евсеевич вскроет все закулисные деяния руководства центра, поведает о тайных замыслах руководителей центра, неизвестных остальным его членам. Однако полуторачасовое его выступление не дало ни обвинителю, ни председателю суда ничего нового, на что им можно было бы опереться.
Речь Зиновьева на процессе оказалась по духу и стилю более похожей на те его письма, покаянные письма, которые он направлял с декабря 1927 года Сталину, в ЦК. И не случайно Троцкий, познакомившийся с этой речью лишь в кратком газетном цитировании, уничижительно назвал ее «агитационной», «дипломатическим документом»758.