Страница 16 из 200
Раскольников разговаривал со мной. Я просил его подождать у трубки, пока я посовещаюсь с товарищами. Тогда решение было окончательно принято: нельзя такое движение предоставить самому себе, надо вмешаться и придать ему мирный и организованный характер. В этом духе было составлено воззвание (оно напечатано в “Деле народа”). За поздним временем оно не могло попасть в “Правду”, но вышло рано утром отдельным листком. Об этом решении было немедленно сообщено президиуму заседавшего тут же, в Таврическом дворце, Всероссийского центрального исполнительного комитета. Один из членов президиума огласил это решение в своей речи на собрании.
На заре (часа в 4) мы разошлись из Таврического дворца.
День 4-го числа я почти весь провел в Таврическом дворце.
Много раз я говорил в толпе. Каждый раз я заканчивал свою речь категорическим призывом расходиться мирно по казармам и заводам, немедленно возобновить работу на фабриках и заводах, идти домой не по Невскому, не давать себя провоцировать ни на один выстрел. В громадном большинстве случаев демонстранты слушали меня со вниманием и знаками одобрения выражали согласие с тем, что я говорил. Один-два раза меня пробовали срывать маленькие группы, как мне показалось, анархистов, которые стояли у самого крыльца Таврического дворца и не проходили дальше с толпой. Когда я звал расходиться, они кричали: “Опять расходиться! Опять ждать! Довольно! ” и т. п. Один раз им как будто стало удаваться пересилить настроение в свою пользу. С трудом мне удалось опять овладеть аудиторией. Я обратился к толпе со словами: “Верите вы газете “Правда”? Верите ли вы нашей партии? ” Ответ: “Верим, верим! ” — “Ну так знайте, что наша партия постановила мирно расходиться. Знайте, что “Правда” печатает такой-то призыв”.
Особенно памятны мне две моих речи — одна перед одним из полков, другая — перед путиловскими, смешавшимися с солдатами. Полк требовал: “Керенского, Керенского! ”. Керенского не было. Пробовали говорить другие ораторы — полк не хотел их слушать, требуя Керенского. Кто-то вышел и сказал, что Керенский уехал из Петрограда. Полк еще более бурно продолжал требовать Керенского. Тогда кто-то очень громким голосом крикнул, что говорить хочет Зиновьев. Демонстранты согласились слушать меня, выразив это аплодисментами. Я сказал речь, в которой сдержанно критиковал деятельность коалиционного министерства и, в частности, Керенского. Но больше половины своей речи я посвятил тому, что надо сейчас же мирно расходиться по казармам, не давая себя провоцировать. Я многократно подчеркивал, что таково решение нашей партии. Я указывал на то, что сегодня, то есть 4-го, демонстрировала не одна партия, не только большевики, а громадное большинство питерских рабочих и солдат, что такая демонстрация не пройдет бесследно. Не надо только омрачать ее необдуманными шагами, надо разойтись организованно и мирно. Рядом со мной на трибуне, помню, во время этой речи стоял тов. Рязанов.
Другая речь 4-го числа — перед путиловцами. Они требовали Церетели. В зал заседания ЦИК они прислали делегацию с просьбой, чтобы Церетели вышел к ним. Церетели хотел выйти, но его удержали его коллеги. Наши товарищи предложили мне выйти к путиловцам. Я вышел. Море голов, какого я еще не видел. Сгрудилось несколько десятков тысяч человек. Крики “Церетели! ” продолжались. Меня узнали, и крики стали смолкать. Я начал: “Вместо Церетели вышел к вам я”. Смех. Это переломило настроение. Я смог произнести довольно большую речь. Я сказал, что Церетели лично — безусловно честнейший человек, но в создавшемся положении виноваты не отдельные лица, не отдельные социалистические министры, из которых Церетели — лучший, а виновата ложная тактика соглашения с буржуазией. Я напомнил, как мы в Петроградском совете с самого первого момента высказывались против вступления социалистов в буржуазное правительство. Теперь плоды налицо. Далее я говорил об экономической разрухе, о надвигающемся голоде. Затем разъяснил, за что нас травит буржуазия: мы — партия бедноты; мы хотим, чтобы наша революция была не только политической, но чтобы она принесла непосредственное экономическое улучшение жизни рабочих и крестьян, мы грудью пробиваем себе дорогу к социализму. Вот почему нас ненавидят, вот почему нас травит буржуазия, как травит наших единомышленников и в других странах. И в заключение я и эту аудиторию призывал мирно расходиться, соблюдая полный порядок, и ни в каком случае не давать себя провоцировать на какие-нибудь агрессивные действия. Собравшиеся бурно аплодируют, строятся в ряды и начинают расходиться.
Таковы были мои речи 4-го числа.
Помню, 5-го утром, в Таврическом дворце Брамсон говорил мне: “Мы на вас жаловались, вы вчера говорили очень резко перед дворцом”. Я ответил: “Но ведь я каждый раз звал мирно расходиться”. Брамсон: “Это верно, но этому вы посвящали только небольшую часть вашей речи, а все они обыкновенно состояли из критики”.
Разумеется, я действительно критиковал политику Временного правительства. Но я не только не звал к “вооруженному восстанию”, я прямо и категорически звал к прекращению и самой демонстрации.
Поздно 4-го числа мне пришлось еще дважды выступать в стенах Таврического дворца.
1. На собрании руководителей кронштадтцев (присутствовали представитель Кронштадтского совета беспартийный Ламанов, эсеры, Раскольников и Рошаль), где обсуждался вопрос: принять ли условия Исполнительного комитета насчет разоружения кронштадтцев и их возвращения в Кронштадт. Троцкий, Каменев и я единогласно высказывались за то, чтобы эти условия принять и в Кронштадт немедленно вернуться. Кто-то возразил, что предложение Исполнительного комитета о том, чтобы всех возвращающихся кронштадтцев переписать, неприемлемо. Мы заявили, что надо принять и это условие. Нам нечего бояться быть переписанными. Напротив, если, паче чаяния, среди приехавших есть сомнительные элементы, пусть они будут обнаружены. Мы больше всех в этом заинтересованы. Кронштадтцы согласились с нами, и этим было предрешено мирное возвращение кронштадтцев к себе домой.
2. Часа в 2-3 ночи я говорил еще в ночном собрании Всероссийского ЦИК. Я сообщил собранию, что в данный момент наша организация редактирует воззвание, в котором она призывает рабочих стать немедленно на работу, а солдат — вернуться в казармы (это воззвание напечатано в “Правде” от 5-го числа). Я поддержал резолюцию, оглашенную тов. Луначарским, о переходе власти к Советам. Дан бросил фразу: “Пусть берут власть большевики”. Я ответил на это: “Ленин на Всероссийском съезде сказал вам, что наша партия никогда и не думала взять власть против воли большинства населения. Она взяла бы ее только при соглашении большинства”. Лозунг демонстрации 3-го и 4-го числа, сказал я, вся власть Советам. Скажите решительное слово, скажите, что вы берете власть, и все мы вздохнем свободнее, а камень упадет с сердца. Поймите, говорил я, что движение 3-4-го числа не вызвано никакими агитаторами, поймите, что это движение глубинное. Кто хоть одну минуту жил вместе с массой путиловцев, пришедших к дворцу, тот поймет, что никакие большевики тут ни при чем.
5-го утром меня разбудил товарищ, который мне сообщил, что “Правда” разгромлена. Я направился в Таврический дворец. Там я застал тов. Каменева. С ним вместе мы обратились к Чхеидзе и Либеру по поводу разгрома “Правды”. Оба они заявили, что “Правда” не закрыта. Мы указали на то, что в задержанном номере напечатано воззвание о прекращении демонстрации, что непоявление номера в районах обостряет кризис и т. п. Либер предложил нам поехать вместе с ним в “Правду”, где он прочтет воззвание и освободит номер. Мы поехали: Либер, Каменев, я. Либер воззвание прочел и согласился освободить номер. Типография, однако, была без людей. В экспедиции было несколько человек, которые описали Либеру, как юнкера громили помещение, били товарищей и пр.
Либер предложил нам заехать в Генеральный штаб, чтобы оттуда взять соответствующую бумажку об освобождении “Правды”. Мы поехали. Там мы пробыли с полчаса. Либер объяснил нам, что штаб не может дать бумажки только по формальным причинам: “Правда” печатается незаконно в конфискованной типографии “Сельского вестника”. Но соответствующую бумажку им выдаст Исполком, куда мы и отправились.