Страница 156 из 200
За 1932 год Зиновьев завершил перевод получившей мировую известность книги Гитлера «Моя борьба», более известной под названием на немецком — «Майн кампф». Перевод сделал по договору с Соцэкгизом (государственным издательством социально-экономической литературы), заключенному в ноябре 1929 года638. Машинистка, переписывавшая рукопись Григория Евсеевича, отметила окончание своей работы январем 1933 года.
Переводом Зиновьев не ограничился. Тогда же написал — если судить по объему в машинописных страниц — брошюру «К вопросу об иностранной политике германского фашизма», статью «К вопросу о “приходе” германского фашизма», развернутую рецензию на труд германского политолога К. Хайдена «История национального социализма», шесть маленьких библиографических заметок о книгах, вышедших в Германии.
Всеми своими материалами Зиновьев бил только в одну цель — в идущую к власти, завоевывавшую популярность в немецком народе нацистскую партию. И разоблачал захватнические устремления Гитлера, объявившего себя бескомпромиссным борцом с большевизмом, который и обещал сокрушить, начав с разгрома Советского Союза и его ликвидации как независимого государства.
Работал Зиновьев дома — в пятикомнатной квартире на Арбате, дом 35, где находились его огромные библиотека и архив, время от времени посещал библиотеки Института Маркса и Энгельса да ИККИ, где знакомился со свежей немецкой прессой. На выходные же уезжал на дачу в Ильинское, где делил двухэтажный дом с неразлучным Каменевым. Там-то, в один из последних августовских дней и произошло то, что слишком явно противоречило утверждению Бакаева — Зиновьев, мол, говорил, что «Центральный комитет недостаточно борется с руководителями правого уклона»639.
3.
... 14 сентября 1932 года в ЦКК поступило заявление, вернее — заурядный донос, сообщивший об антипартийном поступке М. Н. Рютина. Бывшего члена ВКП(б), бывшего секретаря Краснопресненской районной парторганизации столицы, а теперь скромного экономиста объединения «Союзэнерго». Семь лет боровшегося с «левой» оппозицией, почему и прослывшего как рьяный «правый». Так и не отказавшегося от прежних взглядов, весьма близких бухаринским и рыковским. Не пожелавшего смириться с проведением сплошной коллективизации, противоречившей, с его точки зрения, заветам Ленина.
Весной (скорее всего, в марте) 1932 года под влиянием событий, происходивших в деревне, Рютин изложил свой анализ положения в стране в двух документах. Коротком, прокламации «Ко всем членам ВКП(б)», имевшим гриф «Прочти и передай другому», подписанным «Всероссийская конференция союзов марксистов-ленинцев». И в пространном, почти на 200 машинописных страницах, своеобразной политической «платформе» — «Кризис пролетарской диктатуры и Сталин».
В обоих документах Рютин прежде всего изливал копившуюся несколько лет ненависть к Сталину. Ту самую, что высказывал еще в 1930 году перед своим исключением из партии: «Политика правящего ядра в ЦК партии во главе со Сталиным губительна для страны... Безусловно, к весне 1931 года наступит полнейшее банкротство этой политики... Сталина никто не поддержит и политика этого шулера и фокусника — Сталина будет разоблачена».
Правда, тогда же, в ЦКК, Рютин признал: «Высказывая свои обиды на Сталина за снятие меня с партийной работы, допустил грубейшую политическую ошибку»640.
За последующие два года Рютин нисколько не изменился, только еще больше озлобился. Писал о Сталине еще резче, категоричнее. С ненавистью уже чисто патологической. Собрав все отрицательное, что относилось на счет генсека, начиная с «Письма к съезду» Ленина и кончая оценками, даваемыми его идейными противниками-троцкистами. Да еще добавив высказывания, характерные для «правых» после апрельского 1929 года пленума ПК и 16-й партконференции, окончательно утвердивших курс на коллективизацию и индустриализацию, снявших Бухарина и Томского с занимаемых ими постов.
В прокламации Рютин пафосно отмечал: «Партия и пролетарская диктатура Сталиным и его кликой заведены в невиданный тупик и переживают смертельно опасный кризис»; «Ни один самый смелый и гениальный провокатор для гибели пролетарской диктатуры, для дискредитации ленинизма не мог бы придумать ничего лучшего, чем руководство Сталина и его клики»641.
В «Платформе» Рютин продолжал оплевывать генсека: «Сталин стал подлинным предателем партии,.. все подчинив интересам своего честолюбия и властолюбия»; «Сталин, несомненно, войдет в историю, но его “знаменитость” будет знаменитостью Герострата»; «Ограниченный и хитрый, властолюбивый и мстительный, вероломный и завистливый, лицемерный и наглый, хвастливый и упрямый — Хлестаков и Аракчеев, Нерон и граф Калиостро — такова идейно-политическая и духовная физиономия Сталина»642.
Завершил же Рютин вызывающе злобную характеристику генсека тем, что поставил его в один ряд с такими диктаторами-антикоммунистами той поры, как Муссолини в Италии, Пилсудский в Польше, Примо де Ривера в Испании, Чан Кайши в Китае.
Следует признать, обличал Рютин не одного Сталина. Рассыпал по тексту «Платформы» фамилии тех, кого причислил к его «клике». Ими оказались глава правительства СССР В. М. Молотов, председатель Госплана В. В. Куйбышев, его заместитель В. М. Межлаук, нарком финансов Г. Ф. Гринько, заместитель наркома тяжелой промышленности А. Л. Серебровский, секретари ЦК Л. М. Каганович и Е. М. Ярославский.
Лишь смешав Сталина с грязью, Рютин попытался обосновать «преступность» и генсека, и его «клики» тем кризисом, в который «ввергли» они народное хозяйство страны. Что же писал Рютин об экономике? Дал самую мрачную, бесперспективную картину:
«Несмотря на постройку десятков крупных заводов по последнему слову техники и наличие ста тысяч тракторов в деревне, мы имеем подрыв самых основ социалистического строительства... Индустриализация повисла теперь в воздухе».
«Страна в течение последних трех лет (1929-1931 годы — Ю. Ж. ). кипит восстаниями. То там, то здесь, несмотря на невероятный террор по отношению к рабочему классу, вспыхивают забастовки... Массы членов партии, рабочих и основных слоев деревни (бедняков и середняков — Ю. Ж. ) горят возмущением и ненавистью к Сталину и его клике. Обострение классовой борьбы налицо. Но это обострение связано не с нашим движением вперед по пути к социализму, а... с движением назад и в сторону от социалистического общества».
«Сталин вырывает автомобильную промышленность, электротехническую, машиностроительную и еще пару подобных и на них строит заключение. Но это молодые отрасли промышленности, они имеют еще ничтожные объемы производства».
«Сталин заявляет, что выполнение плана зависит теперь исключительно от нас самих. Это чистейший вздор, безграмотность... От сталинской реальности плана остается пустое место. Вместо выполнения плана — фразы о выполнении плана. Результаты 1931 хозяйственного года это и подтвердили».
И сделал слишком широкое обобщение собственных домыслов, выдаваемых за реальность: «Индустриализация, доведенная до абсурда, превратилась в собственную противоположность — из орудия могучего роста материального благосостояния трудящихся масс она превратилась в подлинное народное бедствие и проклятие для народных масс»643.
Еще непригляднее, страшнее по Рютину стала картина положения в сельском хозяйстве: «Деревня в настоящее время представляет сплошное кладбище... Крестьян загоняют в колхозы с помощью террора, прямых и косвенных форм принуждения и насилия. Колхозы держатся исключительно на репрессиях»; «Политика насильственной коллективизации потерпела полное банкротство... За последнее полугодие снова начался быстрый распад колхозов»644.
Обрушиваясь на политику партии и Сталина, Рютин до некоторой степени был прав — иначе в критике не обойтись. Действительно, страна, на собственные средства начавшая индустриализацию, проходила неизбежный этап трудностей. Понимаемых и принимаемых партией, трудящимися. Готовыми идти на новые жертвы ради создания собственными руками, собственной волей будущего. Знавшими о том, что происходит, лучше Рютина и отнюдь не из его документов. Для того не нужно было читать «Платформу». Следовало читать газеты да ходить в магазины, в которых еще с февраля 1929 года в городах отпускали хлеб по карточкам, а с января 1931 года нормированное потребление и продовольствия, и промтоваров проводили по так называемым «заборным книжкам». Но уже год спустя, в мае 1932 года, вскоре после 17-й партконференции, планы государственной заготовки зерна были значительно сокращены, а крестьянам позволили продавать излишки по рыночным пенам.