Страница 155 из 200
Экспорт хлеба в 1928-29 году был небольшим — всего 0, 3 млн ц из купленных государством у крестьян 107, 9 млн ц. А 1930 год оказался на редкость урожайным. Было собрано 835 млн ц, почему крестьяне, и колхозники, и единоличники не напрягаясь смогли продать государству уже 221, 4 млн ц, из которых на экспорт ушло 48, 4 млн ц.
Однако следующий, 1931 год, из-за сильнейшей засухи, охватившей все хлебопроизводящие регионы — Украину, Северный Кавказ, Среднее и Нижнее Поволжье, Северный Казахстан, принес всего 694 млн ц. Тем не менее, договорные поставки в Германию приходилось выполнять. И тогда вспомнили о том, что писал еще в 1926 году Е. А. Преображенский, видный экономист и ближайший соратник Троцкого: «Мысль о том, что социалистическое хозяйство может развиваться, не трогая резервов мелкобуржуазных, в том числе крестьянских, хозяйств, является, несомненно, мелкобуржуазной утопией»632. Вспомнили и слова Сталина, сказавшего в 1929 году: «Смешно было бы теперь надеяться, что можно взять хлеб у кулака добровольно»633.
Осуществить такое предложение, против которого решительно возражали «правые», удалось, лишь прибегнув к репрессивным мерам. Только они и позволили государству в ходе хлебозаготовок получить от крестьян при меньшем урожае значительно большее количество зерна, нежели в минувшем году, — 228, 3 млн ц, а вывезти за рубеж уже 51, 8 млн ц.
Разумеется, крестьяне, у которых не столько покупали, сколько отбирали хлеб, пусть те и были зажиточными, даже кулаками, оставаться равнодушными к насилию, терпеливо сносить происходившее никак не могли. Только в 1931 году ОГПУ зарегистрировало свыше 13 тысяч крестьянских бунтов, которые, однако, ничего не изменили. В ответ ОГПУ около 2 миллионов человек — раскулаченных и членов их семей — принудительно отправило на Север, Урал, в Сибирь634.
О том газеты не писали, не говорили о том и на 17-й партконференции, но все же слухи расползались по стране и «правые» стали поговаривать о конце союза рабочих и крестьян, о крахе советской системы, о пренебрежении к заветам Ленина, обвиняя во всем ЦК и генерального секретаря.
Ну а как же Зиновьев оценивал сложившуюся ситуацию — ту, к которой должны были привести и его призывы еще в декабре 1925 года, в канун и в ходе 14-го партсъезда?
2.
Наученный горьким опытом «опросов» в ЦКК, он старался не оставлять письменных свидетельств своих взглядов, которые при желании можно было бы истолковать как доказательства его антипартийного поведения. Старался выражать свое мнение лишь устно, в разговорах с ближайшими единомышленниками. А на «опросах» в парткомиссии, допросах в ОГПУ, показаниях на суде рассказы
вал только о самом очевидном, бесспорном, но при том как бы со стороны, с высоты положения во власти, которого он давно лишился.
Именно так Зиновьев отвечал на вопросы в ходе следствия 3 января 1935 года, всячески избегая любых рассуждений об экономике, в которой он действительно не разбирался, доверяя судить о ней Каменеву:
«Обстановка трудностей 1932 года, — показывал Зиновьев, — колебание отдельных членов партии из остатков бывших оппозиционных групп, рецидивы антипартийных взглядов у этих элементов, слухи об антипартийных настроениях среди лиц, раньше не бывших ни в каких оппозициях, в частности в Институте красной профессуры,.. в среде якобы старых большевиков... говорили о разногласиях в украинской руководящей верхушке. Все это усиливало мои колебания... »635.
Но то, что не желал признать сам Зиновьев, за него рассказывали его ближайшие соратники.
Из показаний Г. Е. Евдокимова на суде 15 января 1935 года:
«Мы (Евдокимов имел в виду и себя, и Зиновьева — Ю. Ж. ) в первую очередь обращали внимание на те громадные препятствия, которые, естественно, стояли на путях партии, рабочего класса, масс деревни при проведении такого исторического вопроса (как коллективизация — Ю. Ж. ). Основной нашей оценкой было следующее. Мы считали безумием, как мы выражались, авантюрой считать возможным за несколько лет — в 3-4 года — мелкого хозяйчика превратить в социалистического земледельца».
Иными словами, в группе Зиновьева при явном потворствовании его, остававшегося бесспорным лидером, осуждали не саму коллективизацию, не своеобразную борьбу с кулачеством и превращение труда крестьян в один из источников финансирования продолжения индустриализации, а только те конечные результаты коллективизации, которые ставили перед партией сохранившиеся леворадикалы.
«В первую колхозную весну (1930 года — Ю. Ж. ), — продолжал Емельянов, — сопровождавшуюся естественным образом большими трудностями, как мы реагировали на эти трудности?..
Весной того года я был в командировке на Северном Кавказе, ездил по колхозам. Я говорил, что вывезет до известной степени на этот раз нас только то обстоятельство, что климатические условия были таковы, что они расширили возможные сроки сева на целый месяц и даже больше — тогда была очень ранняя весна. Я говорил, что если бы не это обстоятельство, то та громадная борьба, которая шла между кулаками и теми, кто шел за нашей партией с тем, чтобы закончить эту первую колхозную весну выполнением поставленных перед посевной кампанией задач, что если бы не это обстоятельство — удлинение сроков колхозного сева, то в этом первом севе партия потерпела бы крах...
Партия... не скрывала таких фактов — каких громадных потерь стоили нам те недочеты, какие мы имели во время уборочной кампании. Назывались очень большие цифры этих потерь. Мы же это самое явление расценивали... как явление, которое подкрепляет то положение, которое мы выдвигали. Мы считали безумием коллективизировать деревню такими темпами, как это делала партия (выделено мной — Ю. Ж. )».
Итак, разногласия Зиновьева и его группы с ЦК сводились лишь к темпам. Но проистекало то только из-за незнания величины и сроков погашения советского долга Германии.
Сходную позицию как Зиновьев, так и Евдокимов, Бакаев занимали и по отношению к проблемам индустриализации.
«Мы, — Евдокимов продолжал говорить как от своего, так и Зиновьева имени, — подбирали факты, а когда фактов не было, мы высасывали их из пальца, пользовались разными слухами и слушками с тем, чтобы найти в окружающей обстановке все то, что могло бы, по нашему мнению, подкрепить нашу оценку действительного хода индустриализации...
Мы только подбирали эти факты,.. показывающие, что партия при неправильном руководстве, осуществляемом Центральным комитетом во главе со Сталиным, на этом пути — пути индустриализации — несет излишние громадные накладные расходы и экономического, и политического характера...
Мы говорили, что индустриализация проводится без точного учета ресурсов страны, без должного сосредоточения и усиления на действительно решающих звеньях и объектах, что поэтому сами планы являются планами нереальными, перенапряженными, и что это ведет к громадным неувязкам отдельных решающих элементов народного хозяйства.
Например, мы брали затруднения на железнодорожном транспорте и выводили заключение, что если бы индустриализацию проводить не так, как она проводится при данном руководстве, а проводить бы так, как мы бы предложили, то достижения были бы больше»636.
Иными словами, все разговоры группы Зиновьева сводились к брюзжанию тех, кого отодвинули от власти. Людей, считавших себя более компетентными для проведения индустриализации, хотя не являлись ни плановиками-экономистами, ни инженерами. И Евдокимову вторил Бакаев: «Теперешнее руководство не в состоянии справиться с теми трудностями, перед которыми стоит наша страна и международное рабочее движение»637.
Зиновьев не только с упоением занимался «малой», «домашней», если так можно выразиться, политикой — в кругу своих ближайших единомышленников, по-прежнему считавших его своим непререкаемым вождем. Еще ему приходилось служить — вернее, лишь числиться — в Наркомпросе. Но несмотря на чуть ли не демонстративное пренебрежение им своими обязанностями, ни ПБ, направившее его на эту должность, ни Бубнов почему-то не реагировали на отсутствие Григория Евсеевича на рабочем месте. Подчас неделями. Между тем, Зиновьев все свое рабочее время отдавал литературному труду. Более привычному, доставлявшему истинное наслаждение.