Страница 148 из 200
Однако и такие «репрессивные» меры нисколько не сказались на жизни Зиновьева. Расследование, проведенное ОГПУ и партколлегией ЦКК, так и не смогло обнаружить какую-нибудь причастность его и Каменева к пересылке записей и публикации их в Германии.
3.
Говорят, как встретишь Новый год, так его и проведешь. Зиновьеву такое поверье пришлось испытать на себе.
1929 год для Григория Евсеевича начался с трепки нервов следователями ОГПУ и парткомиссии ЦКК. Чуть передохнув, постарался отвлечься и написал две статьи о разгоне первомайской демонстрации в Берлине, опубликованные в «Правде» и «Комсомольской правде» 8 мая. И снова выволочка от ПБ, напомнившего ему и Каменеву: их статьи «не могут печататься без санкции Секретариата ЦК»598.
Что же случилось на этот раз? Какую политическую ошибку допустил Григорий Евсеевич? Да и есть ли она, ошибка, в статье «Значение берлинской маевки»?
Судя по решению ПБ, Зиновьеву, обращаясь к излюбленной теме — классовая борьба в Германии, следовало предельно спокойно рассказать читателям о трагических событиях в Берлине 1, 2 и 3 мая. О трехдневных демонстрациях, в которых приняло участие в общей сложности более 200 тысяч человек. О том, что проходили они только в окраинных рабочих районах — Нойкельне, Веддинге. Всякий раз разгонялись полицией, применявшей оружие. Как результат — то ли 19, то ли 23 убитых, 38 тяжело раненных. И еще — в Пруссии, Баварии и Саксонии запрещен прокоммунистический Союз красных фронтовиков.
Тем не менее Зиновьев почему-то расценил происшедшее как некое политическое равновесие. «Коммунисты, — утверждал он, — еще не могут настолько овладеть большинством берлинских рабочих, чтобы социал-демократические вожди не смогли стрелять. Социал-демократические вожди уже не могут настолько владеть большинством берлинских рабочих, чтобы в сколько-нибудь равных условиях мериться силами с коммунистами на мирной демонстрации».
Мало того, автор статьи еще и дал сверхрадужный прогноз: «Берлинская маевка уже показала с полной ясностью, что мы идем навстречу новым серьезнейшим боям, к которым надо не покладая рук готовиться. По всей обстановке берлинская маевка 1929 года имеет всемирно-историческое значение. В Европе вновь повеяло свежим революционным ветром».
Итак, снова прежнее леворадикальное представление о приближении мировой революции с ее безусловной победой. И это в то самое время, когда больше не надеясь на нее, страна приступила к осуществлению пятилетнего плана.
Зиновьеву следовало серьезно задуматься, однако он продолжал жить в своем иллюзорном мирке. Продолжал принимать старых товарищей — таких же леворадикалов — на городской квартире, на даче. А в сентябре поспешил в Сочи. В санаторий ЦИК СССР, куда ему по старой памяти дали путевку.
А там, в Сочи, произошла неожиданная встреча. Прогуливаясь вместе с Федоровым, он внезапно столкнулся с Томским, отдыхавшим в том же санатории. Уже бывший лидер профсоюзов, ставший по воле ПБ председателем Всесоюзного объединения химической промышленности (это-то с его начальным образованием! ), поспешил, как и прежде — Бухарин, излить душу хотя бы идейному противнику. Пожаловался, что «правые» оказались после апрельского пленума в крайне тяжелом положении. Поведал: они «решили начать открытую борьбу со Сталиным и его сторонниками, а потому Зиновьев и его группа должны поддержать “правых”, если хотят в дальнейшем участвовать в политической жизни страны».
Наученный недавним горьким опытом, Григорий Евсеевич повел себя уклончиво. Сказал, что ответ сможет дать, только посовещавшись с товарищами. Возвратившись в Москву, действительно пригласил к себе все тех же Бакаева, Евдокимова, Куклина, Федорова, Шарова, некоторых иных, с которыми и решил: предложение Томского категорически отвергнуть599.
В те же дни Зиновьева ждало и более трудное испытание. Ему предстояло, как и всем 1 273 100 коммунистам, пройти «чистку». Освобождение партии от разложившихся, обюрократившихся, примазавшихся элементов, от балласта — тех, кто не участвовал в жизни партии, не исполнял ее поручений.
В ячейке ВКП(б) Центросоюза Григорию Евсеевичу пришлось рассказать о себе все без утайки, о своей работе, о своих ошибках, сомнениях товарищам. Ответить на все их вопросы, даже каверзные, и услышать их решение: может ли он остаться в партии.
Чистку проходить пришлось Григорию Евсеевичу 6 октября 1929 года в ячейке ВКП(б) Центросоюза, в клубе «Красный кооператор», собравшем около полутора тысяч человек. Еще бы, перед ними должен был выступить, покаяться в грехах и, возможно, рассказать о том, о чем они и понятия не имели, сам недавний глава Коминтерна! И не разочаровались.
Зиновьев коротко изложил биографию и почти сразу же перешел к своим минувшим разногласиям с ЦК, что, собственно, от него и ждали. Но стал упирать не столько на ошибки, сколько на свое прозрение.
«После тяжелого периода, — начал он этот раздел своего выступления, — который все мы прошли, совершенно ясно, что генеральная линия партии есть большевистско-ленинская линия, и у меня сейчас нет каких бы то ни было сколько-нибудь существенных разногласий. Я разделяю целиком ее оценку стабилизации капитализма, разделяю целиком ее взгляд на индустриализацию, целиком разделяю установку на работу в деревне, с восторгом смотрю на то, что у нас начинается коренная переделка деревни... Когда мы видим две тракторные станции мощностью в сто тракторов, то ясно, что старые разногласия ушли.
Я совершенно солидаризируюсь с политикой партии в отношении правого и левого уклонов, против всяких загибов, которые появились».
Не смог Зиновьев не коснуться и своего блока с Троцким, но почему-то стал говорить не о себе, а о Льве Давидовиче:
«Совершенно очевидно, что мое схождение с Троцким было крупной ошибкой. Конечно, Троцкий не был тогда тем, кем он стал сейчас. Он был членом Политбюро, когда я с ним сходился. Несомненно, Троцкий очень выдающаяся личность, но он человек чрезвычайно нервных настроений, нервной политической линии...
Было время, когда на него возлагали большие надежды и он оказывал большие услуги партии. Но мое отношение к нему было все время неровное. Да и не было за это время ни одного человека в партии, у которого было бы всегда одинаковое отношение к Троцкому. В начале 1925 года я требовал внутри Центрального комитета исключения Троцкого, и события доказали, что я был прав тогда, а не потом, когда был вместе с ним».
Перейдя к ответам на вопросы тех, кто оказался неудовлетворен якобы исповедальной речью, Зиновьеву пришлось возвращаться к уже затронутым проблемам. И говорить действительно о своих, а не о чужих ошибках.
«Для такой борьбы, которая была, — попытался Григорий Евсеевич объяснить свое далеко не рядовое участие в “Ленинградской” и “Объединенной” оппозициях, — были известные корни. В чем они?
Если говорить о самых глубоких корнях, то они, конечно, сводятся к таким крупным причинам, как, прежде всего, замедление самой мировой революции.
Мы должны были пройти через новый, очень трудный этап. Теперь уже совершенно ясно, что иногда мы спорили по посторонним вопросам, а на самом деле фундаментом спора были именно те проблемы, которые связаны с этим затянувшимся периодом мировой революции».
Словом, ошибался не «я», а «мы», и виновна в том так и не происшедшая пролетарская революция. Но почему он, видный политик, да еще и руководитель Коминтерна, так просчитался, Зиновьев не объяснил.
«Второй крупной причиной, — продолжал Григорий Евсеевич, — было то, что мы (снова это «мы»! — Ю. Ж. ) подошли к концу восстановительного периода и вступили в период, который мы теперь все называем реконструктивным. Когда по-новому встали почти все вопросы экономики и некоторые вопросы политики. Когда дело шло о том, чтобы пустить в ход старую фабрику или старое оборудование, что было одно время самое трудное — центральная и могучая проблема, но сравнительно простая. Но когда подошли к довоенному уровню, когда на основе НЭПа встал вопрос о переделке деревни и так далее, тогда все вопросы встали по-новому в очень трудной обстановке классового переплета, в обстановке своеобразной, трудной и новой».