Перевёрнутый мир

В студенческие годы с младшим братом Борисом (на фото справа). Впоследствии Борис также подвергался преследованиям (лишен степени и звания и т. п.) — за критику вторжения советских войск в Чехословакию и за дружбу с писателем Василем Быковым.

Выступление академика Н.Я.Марра на заседании Академии наук в 1931 г.

Студенческий доклад в ИИМКе в 1949 г. против теории академика Н.Я.Марра.

Похороны председателя ГАИМК, академика Н.Я.Марра 23 декабря 1934 г., проводимые с воинскими почестями. Гроб Н.Я.Марра, установленный на траурную автомашину после выноса — у Мраморного дворца.

В учительские годы в школе, когда неоднократно и тщетно поступал в аспирантуру.

Работа на кафедре археологии ЛГУ, 60-е годы.

Аккомпанируя выступлению студентов на вечере самодеятельности исторического факультета ЛГУ.

Глава советской археологии академик Борис Александрович Рыбаков ведет юбилейное заседание НИМИ АН СССР в 1969 г.

Научный руководитель — проф. М.И.Артамонов, бывший директор Эрмитажа и проректор Университета, умер в 1972 году.

В конце 70-х или самом начале 80-х, когда тучи сгустились.

Серебряные чаши и золотые фалары с камнями — сокровища, раскопанные под руководством Л.С.Клейна в 1962 г. близ Новочеркасска, в Садовом кургане.

Объявление, написанное студентами, о предстоявшем в декабре 1965 г. обсуждении книги Шаскольского на историческом факультете Ленинградского университета. Цель дискуссии была столь ясна всем, что фамилия ассистента Клейна поставлена перед фамилией декана Мавродина и автора обсуждаемой книги.

Не думаю, чтобы Академика так уж злило, что в теоретических исследованиях растет не его авторитет. Он был против непомерного, по его мнению, увлечения теорией вообще.

Академик был убежден, что коль скоро есть исторический материализм, то никакая другая теория для социальных наук не нужна. Не нужны и какие-либо особые методы познания археологических фактов — достаточно владеть здравым смыслом и методами, применяемыми, скажем, в истории. Такая установка предоставляла свободу для полета воображения. Я же доказывал, что исторический материализм — философская теория, а конкретным наукам нужны и собственные теории, из которых вытекают специальные методы этих наук. А если у наук есть свои строгие методы, то становится невозможным делать произвольные, угодные кому-то выводы. Полет фантазии ограничивается. Даже очень красивый полет, даже в очень желательном направлении.

Подозреваю, что общая активизация теоретических исследований и моя деятельность в частности побудили Московского Академика предпринять какие-то шаги в сторону теории. Своим заместителем он назначил пожилого украинского специалиста, обладавшего интересом к теории, но не отходившего от традиционных представлений о ее природе и роли. Один коллега ехидно заметил: “Академик завел себе Лейб-Теоретика”. Переехав в Москву, этот специалист созвал на совещание всех теоретиков нашей отрасли в стране и предложил выйти на всесоюзный съезд археологов с коллективным проблемным докладом. Разобрали темы для подготовки и разъехались. Разработав свою часть, я отослал ее в Москву. Когда прибыл на ознакомление сводный текст, я ужаснулся: все было переделано до полной неузнаваемости — сведено к банальностям. Из елочки, как в моей песне, получился столб.

На мой возмущенный запрос Лейб-Теоретик со столичной вежливостью ответил, что я, очевидно, не приемлю принципов коллективизма и что теорию наша наука получит от большого коллектива советских ученых, а не от какого-нибудь теоретического льва. Вспылив, я отправил ответное письмецо, кажется, с требованием снять мою подпись с подготовленного текста. И добавил (цитирую по памяти): “В реальной жизни все знают, что золотое яичко снесла курочка-ряба, а не коллектив курятника. Теорию, как правило, создает индивид. Маркс — это не аббревиатура института. И вообще, бывают ситуации, когда даже очень большой коллектив евнухов не может заменить одного мужчину”. Отправив, пожалел о последних словах: грубовато вышло. Но мысль все же справедлива.

На съезд не поехал. Коллеги рассказали, что там происходило. Лейб-Теоретик прочел коллективный доклад, а затем сообщил аудитории, что ленинградский теоретик Самойлов, имя которого значится на отпечатанных тезисах доклада, не согласен с окончательным текстом доклада по следующим причинам… и, представьте, желая, видимо, показать, как я неуживчив и заносчив, огласил мое личное письмо. Полностью. К немалому удовольствию аудитории.

После этого эпизода моя теоретическая работа стала вызывать еще большее раздражение. Побывав на конференции в Москве, декан Е-в приказным порядком закрыл мне теоретическую тематику в планах работ. “О твоем же благополучии забочусь”, — сказал он. Положим, заботился больше о своем. Однако к тому времени в партячейке большинство составляли мои ученики. Ячейка вынесла рекомендацию продолжать работу над теорией. Декан смирился.

Иначе обстояло дело в Москве. На высоком совещании прозвучала сакраментальная фраза: “Мы проглядели, как в Ленинграде сложилась школка Самойлова”. Раздавались и другие подобные фразы. Сам Академик был достаточно корректен, но у его окружения чесались руки. Один из его учеников сказал Глебу: “Ваш шеф (это обо мне) много себе позволяет. Он понимает, конечно, что сейчас мы не можем с ним разделаться”. Сейчас — это в условиях разрядки и широкого международного общения. Верно. Правда, я использовал не только разрядку, но и наши бюрократические межведомственные барьеры и распри — несмотря на все трудности, все-таки печатался в отечестве и посылал по официальным каналам свои работы за рубеж, минуя усердный контроль Академии. Как долго это могло продолжаться?

Печататься в стране становилось все труднее, но выручали мои зарубежные связи. Это не всегда оканчивалось добром.

Вообще-то я был “невыездной”, но в одной Очень Дружественной Стране побывал, делая доклады. Рассказал об открытии, которое никак не удавалось обнародовать в отечестве. Этим очень заинтересовался шеф археологической науки в той стране, Тамошний Академик. Может, удастся там опубликовать? Завязалась переписка, в коей я подробно изложил ему свои соображения, и через пару лет увидел их напечатанными — но… в его книге. И без упоминания моего имени. Поделился обидой с моим Начальником. Он сказал: “Поделом тебе, не якшайся с иностранцами”. — “Так ведь наш же иностранец!” — “Вот у него уже и хватка наша. А насчет жалобы провентилирую в инстанциях. Все-таки вопрос дипломатический — не дай Бог, нарушишь отношения”. Из высоких инстанций ответили: “Не запрещаем, но и не рекомендуем”. Мой начальник истолковал это: “Нельзя”, я — “Можно”. И написал властям той страны. Но там усвоили и наш способ реагировать на жалобы — спустили вопрос на решение самому Тамошнему Академику. Он и написал мне вежливо, что недоразумение можно уладить в научной дискуссии. Я ответил не очень вежливо, и дипломатические отношения между нами прервались. Между странами — сохранились.